Утро было глазом
Шрифт:
«Да погоди ты, дурень!» – сказала она сдавленным голосом, и тут же послышался звук соединения вод. Самуил вернулся к своему поддону, глянул на хозяйскую дочку и понял, что произошло что-то страшное. Она с брезгливостью смотрела на какую-то колбу, невидящей рукой тянулась к мотку бумаги и еле слышно про себя твердила о каких-то полосках. В конце концов, это было положительно скучно, и, быстро сделав свое дело, благо камней в его мочеиспускательном канале не было, он повернулся хвостом к Ирине и принялся с ожесточением скрябать когтями по кафелю.
Когда она выпустила его, гул пылесоса потух, а старуха копошилась рядом с пыльным мешком. Она сделала из чистоты мелкого божка, а все потому, что нигде, кроме обыденности, не искала богов, а ведь ими все было полно… Череп красивой бесхвостой
Начала смерти найти было нельзя. Да, было что-то неладное с кормом, да, наверняка наследственность сдала, но что с того? Его пугало то, что ему противостояло нечто, чья голова была отгрызена, но это нечто по-прежнему продолжало жить, двигаться и разить, так что точное обозначение этого нечто ничем не могло помочь, а только еще более запутывало его мозг размером с крупную сливу, его мозг, заполненный мыслью, которая никогда не умрет и не воскреснет.
Когда он был котенком, он рухнул с подоконника вниз, потому что заигрался со шмелем. Поранив передние лапы, он чувствовал свою беспомощность сильнее боли, ему ничего больше не оставалось, как сидеть под окном и жалобно мяукать в ожидании хозяйки, которая, как всегда, запаздывала с работы. Подобное чувство беспомощности, усиленное постоянством разверзания тех язв, которые полагались быть закрытыми на веки вечные, и гнетущую усталость он ощущал и теперь. Сколько ему осталось? Неделя, другая? Но почему эти люди не замечают того, насколько жалка их жизнь по сравнению с его – сознающей свою смерть, отчего они тратят бесчисленные дни свои на такие пустяки?
Домофон разрывало от трезвона, бабушка, уже одетая, поспешила снять трубку. Ее голос был взбалмошен, суров и грустен. В квартиру вошел мужчина, большинство бы зачислило его в тот неопределенный разряд, который носит название «молодые люди», он был лохмат, высок и бессмысленно добро улыбался, когда подавал бабушке буханку хлеба. Та принялась тотчас же причитать и попрекать его отсутствием работы. Поцеловав ее в охровую меланому, Герман вошел в среднюю комнату, лег и принялся читать. Самуил не понимал его: однажды, когда он, комично вывалив язык, сидел на подоконнике и ожидал появления сороки, Герман заговорил с ним, такого не случалось с их общего детства:
«Мне так все опостылело, я не знаю, что со мной сталось (да-да, он употребил именно это выражение, по крайней мере, память его еще ни разу не подводила, как и зрение, даст бог, как и зрение), иногда мне просто не хочется жить. Все оттого, что они не хотят понять меня, они полагают мое созерцание безделием, нежеланием искать работу, что я могу им ответить на это? Мне стыдно, и вместе с тем только вот в этом (он хлопнул по тугому переплету) я могу найти настоящее блаженство, да полноте! Ты не понимаешь меня! Кому я это говорю?» Кажется, под конец его речи на боярышнике показалась сорока, потому Самуил забыл окончание этой тирады, он не понимал, что за жизнь может быть в буквах, разве что адская жизнь, никак иначе.
Любопытства ради он разгрыз обложку одной из его книг, но не ощутил мудрости или истины, а только холостой вкус сухой бумаги. Обрывки фраз: «мовенг но лалыпсов», «ьнед йижоб» и что-то в том же духе – были бессмысленны и дурны, вечером того же дня он изрыгал ковер – грузный наследник прежней эпохи, об который точил свои когти в дневном одиночестве.
Жаль, что хозяйка не следит внимательнее за Германом, того и гляди он что-нибудь сотворит дурное с даром своей жизни, неспроста от него веяло тяжестью больших мыслей и их трупной, желтой наготой. Самуил,
Ему снилось, как он преследует исполинское животное, каждый шаг которого сотрясал землю окрест. Он бежал изо всех сил, а кудлатое чудище, хоть и ступало медленно по мокрой земле, все равно его опережало, так что Самуилу пришлось наддать. Он был молод и не чувствовал больше боли, кровь исполина, обагрившая землю вокруг, возбуждала в нем прирожденную жестокость и буйственное упоение. Еще чуть-чуть и… он высунул язык, запыхавшись, чудовище тоже выматывалось, оно бросилось в сосновый распадок, поросший ягелем и кукушкиным льном, но Самуил окоротил дорогу, вцепился в лапы древнего урода и… Услышал, как допотопное создание говорит ему навязчивым голосом старухи: «Дай зашью носок, дай зашью, не противься». От неожиданности он отпустил добычу, так что та, миновав распадок и повалив несколько сухих тонких сосен, вырвалась на болотину и, чапая, хлюпая, хлипая, обратилась к дальней гари.
В сосняке было тихо, не слышалось ни единой птицы. Самуил почувствовал, что несколько тысячелетий назад он был здесь, да, во сне бывает такая нелепая убежденность в том, что здравый ум наяву способен только обсмеять. Вокруг него был черничник – перезревшие скукоженные ягоды возбуждали дурной аппетит. Вдруг ягель на пригорке задвигался – сперва неуверенно, а затем скоро, он внезапно осознал, что за ним прячутся мыши – громадные, тучные, бессмысленные в своем существовании мыши. Самуил тотчас же напрыгнул на серебристо-зеленоватый ковер, и тот под его весом начал распадаться, отовсюду повыскакивали мыши, они тоненько причитали и пищали: «Ничего не случилось, бабушка, ничего…» Под лапой он ощутил шуршание пакета, а затем, выхватив одну особенно толстую особь палевого оттенка, укусил ее в загривок.
Боль, будто бы скопленная злым божком и в одночасье выпущенная им на волю, пронзила все его существо. Он проснулся и увидел, что лежак залит кровавой слюною, а он кусает край хозяйской фуфайки. Его язык ощупал поведенный правый клык, и он внезапно осознал, что, прежде чем тот вывалится, он умрет. Хотелось забиться в темноту, какой-нибудь склизкий мрак, полный шорохов и небытия. Голос хозяина, принадлежавший заискивающему человеку, которому приходится говорить уверенно лишь среди домочадцев, нудно толковал пустоте:
– Да, сынок, мужчина должен добиться всего в жизни, понимаешь? Социальный статус. Ты меня слушаешь?
В ответ пустота извергла что-то нечленораздельное. Хозяин удовлетворенно продолжал:
– Посмотри на меня, я многого добился. Да, а все почему? Потому что надо уважать начальство, им виднее, понимаешь? Ты у нас любитель дверью громыхать, но к чему это приводит? То-то же, сынок.
И они стали говорить о ноже, который Герман заказал по сети для своего отца, – рукоять из железного дерева, заточка лезвия в двадцать пять градусов и легированная сталь с повышенным содержанием хрома, никеля и молибдена – все честь по чести. Самуилу смутно подумалось, будто красотой резака он отыгрывает свою общественную приниженность. Конечно, людям сложнее: им постоянно приходится доказывать друг другу, что именно они достойны получать больше еды и квадратных метров, – своего рода они куда больше рабы своего общества, чем животные – рабы природы. Челюсть тюкала, и было тяжело дышать, хотелось широко раскрыть глотку и изгнать то, что мешало ему, – крысоподобную саркому.