Утро - Ветер - Дороги
Шрифт:
– Мама, я сейчас была у твоего лечащего врача, что в больнице.
– Кто тебя просил?
– Знаешь, что она сказала?
– Ерунду какую-нибудь. Очень слабый врач. Будь я главным врачом...
– Ты бы "наладила" ее из больницы. Слушай, она сказала, что с твоим заболеванием можно работать еще много лет и быть практически здоровой.
– Лет пять-шесть я еще поработаю нормально.
– Ты когда думаешь выйти на работу?
– поинтересовалась я.
– Никогда. Я уволилась по собственному
– Не беспокойся, Владлена, ни на твоем и ни на чьем иждивении я быть не собираюсь. Мне подыскать себе должность не трудно. Так что не беспокойся...
– Эх, мама!
– только и могла сказать я и выскочила из комнаты.
В субботу и в воскресенье мама занялась своим туалетом: просмотрела все платья, пальто, шляпки. Что-то отпарывала, что-то пришивала, гладила. Я предложила ей помочь - не доверила.
В понедельник мама куда-то отправилась.
Вернувшись с завода, мы с папой застали ее уже дома. Мама ходила по всей квартире очень довольная и торжествующая. Когда я разогрела вчерашние щи и поджарила отбивные, мама села с нами обедать и поела почти с аппетитом.
– Какие-то хорошие новости?
– поинтересовался с улыбкой отец.
Мама иронически взглянула на него.
– Особенно для тебя. Весьма хорошие новости.
– Какие же?
– спросила я.
– Еще рано говорить об этом,- уклонилась мама. Мы поняли: что-то обещано, но не утверждено. Утвердили довольно скоро, через неделю. Мама получила назначение на периферию, в Саратов. Когда я узнала об этом, то всплеснула руками.
– Ой, мама, кем именно?
– Не все ли равно?
– Конечно, не все разно.
Мама взглянула на нас и ушла в сбою комнату, но не заперлась... Наоборот, оставила дверь открытой. Она уезжала через две недели: хотела покончить с разводом.
По просьбе папы я в суд не ходила. Ему было бы неприятно, если бы судья разбирал их неудавшуюся жизнь при мне. Валерий тоже не ходил.
Их развели. Насильно ведь не удержишь, если люди разлюбили друг друга... Что поделаешь?!
На другой день мы провожали маму в Саратов. Валерий, я, Калерия Ивановна и еще одна старая дева, которая всегда восхищалась мамой безмерно.
Мама очень эффектно выглядела в новом черно-белом костюме, широкополой черной шляпе и модных лаковых туфлях на широком каблуке.
Она все так же - иронически - простилась с отцом, с Валеркой. К моему великому удивлению, она заплакала, прощаясь со мной.
– Ты простушка, но сердечная,- сказала она сквозь слезы.- Пиши мне, я тоже буду писать. Переходи обратно в мою комнату. Я выписалась... навсегда. К Сергею я больше не вернусь. Пусть женится на своей... актрисе. Это правда, что именно ты ухитрилась перетащить ее из деревни в Москву?
– Она очень талантлива, мама. Ока будет исполнять
– Да? Как странно, твоему отцу нужна ведь совсем простая жена, чтобы она его обстирывала, готовила, убирала стружки из-под его верстака, а ему вторично попадается женщина не совсем обыкновенная.
– Тише, мама, пожалуйста!
– Надеюсь, что ты поступишь на свой психологический...
Она еще раз поцеловала меня и, когда я разревелась, с довольным видом потрепала меня по плечу. Кажется, и ей было приятно, что я о ней плачу.
– Провожающие, пожалуйста, из вагона,- бросила нам проходящая мимо кондукторша.
– Прощайте!
– сказала нам мама.
Валерку она поцеловала, папе пожала руку. Я еще раз обняла ее... Мы вышли на перрон.
Поезд набирал скорость, гудел, грохотал. Поезд уносил мою мать. Сколько она проживет на белом свете? "Она обречена" - эхом донеслись до меня слова врача.
Я никогда не принимала маму такой, какая она есть. Я осуждала ее, возмущалась ее поступками и образом мыслей.
Но она была моя мама, и просто невозможно было вырвать ее из сердца.
Возвращаясь в тот день с вокзала, я почему-то чувствовала, что больше не увижу свою мать никогда.
Глава двадцать первая
ДАНИИЛ ДОБИН И ЕРМАК
Я все-таки подала на заочное, так как уходить с завода не собиралась. Сижу занимаюсь. Папа лепит макет. Окна раскрыты настежь - конец апреля,- и в них плывут запахи и шумы весенней Москвы.
Звонок. Не пожар ли - так звонят? Я кинулась отпирать. Кто бы вы думали? Даниил Добин собственной персоной!
– Владька!
Я очутилась в его объятиях, и он целовал меня, пока не заметил в дверях папу. Тогда он кинулся обнимать его. А потом мы с отцом удивленно разглядывали Даниила. Тот, кто на него смотрел, несомненно получал огромное эстетическое удовольствие. Даниил еще вырос, раздался в плечах, возмужал и похорошел неимоверно. Только, наверно, в открытом океане можно так похорошеть - на соленых брызгах, на морских ветрах. До чего же красивый моряк стоял, смеясь, перед нами! Румянец, пробивавшийся через бронзовый загар, яркие, дерзкие серые глаза, тонкие темные брови, крепкая высокая шея, густые блестящие волосы...
Я сразу тогда подумала, что его наружность сначала поможет ему в театре, а потом будет мешать.
Чаю он не хотел, мать его накормила и напоила на радостях (видимо, и винца припасла). Даня жаждал наговориться с нами. Мне было приятно, что он так явно соскучился по нас.
– Значит, решил с морской профессией расстаться?
– не совсем одобрительно спросил отец. Он был в домашней куртке, старых лыжных брюках. На ногах шлепанцы.
Я все-таки подала чай. И мы все трое сели у стола.