Утверждение правды

Попова Надежда Александровна

– Именно так я и собрался поступить, когда все кончится, – тихо проговорил Рудольф. – Вы были правы, госпожа фон Рихтхофен. И конгрегаты были правы. И кардинал был прав; он давно говорил мне это же самое…

– Не скажу, что это решение своевременное, вы явно затянули с ним, – вздохнула Адельхайда, – однако скажу, что верное. Лучше поздно, чем никогда.

– Но если все это известно и вам самой, тогда к чему было ваше возражение? Почему возможных участников ночного действа вы сочли именно немцами, а не здешней ветвью Фемы?

– Потому что все происходящее направлено против вас как Императора. Потому что Фема в Богемии – почти ничто, уже не

пустой звук, но не столь авторитетна, как на германских землях. Потому что пока еще, все еще, она в людских мыслях соотносится именно с немцами и немецкими порядками. Это мы с вами знаем, что происходит на самом деле, что зарождается и начинается, а богемский народ не знает. А надо, чтобы узнал. Поэтому я склонна верить в то, что сказали конгрегатам задержанные жители домов, в то, что эти жители услышали ночью, а также в то, что собравшиеся хотели, чтобы это было услышано. Фемы как таковой в Богемии еще нет, ее нет здесь как всем известной организации, посему если поминается она, то это немцы. А вот теперь, когда в памяти людской закрепится ее благое дело, ее помощь в ситуации с Охотой, Фема сможет закрепляться на этой земле, укореняясь и разрастаясь. Они бьют по всем фронтам и флангам, Ваше Величество: разбивают рыцарство на богемское и немецкое, вместе с тем дробят подданных на рыцарство и простой люд, простому люду внушая при этом, что он везде одинаков – что в Германии, что в Богемии, и тем не менее дробят его тоже – на тех, кто должен «вспомнить веру предков», чья правильность подтверждается вот такими событиями, и на тех, кто остается верен Христу и Церкви. А поскольку Церковь в Империи сейчас почти под контролем Конгрегации, то любой верный сын ее становится для богемца приспешником немцев, а для немца – все равно предателем, потому что едины Конгрегация и вы – император-богемец.

Она умолкла, глядя в лицо престолодержца, хмурое, усталое, и Рудольф молчал тоже, глядя себе под ноги и не произнося ни слова.

– Рупрехт говорил мне сегодня почти то же, – отозвался он наконец. – Почти слово в слово. По его мнению, мы обложены со всех сторон. И, сдается мне, он так же, как и я, мало верит в удачный исход… Вы никогда не думали, госпожа фон Рихтхофен, что напрасно конгрегаты взвалили на себя такую ношу? Что у них ничего не получится?

– Что именно, Ваше Величество? – уточнила Адельхайда осторожно, и Император неопределенно повел рукой, словно указывая на весь окружающий мир разом:

– Всё. Что не построить нам единую Империю, не удержать от развала ту, что уже построена, что им не выстоять под напором тех сил, каковые вот так внезапно пробудились… Что грядет конец христианского мира – вы никогда не думали? Не меня и не Империи, не Конгрегации и не просто Церкви даже, а всего, что мы сейчас видим и знаем…

– Еще день назад вы были в более уверенном расположении духа, – тихо заметила Адельхайда. – Жареная свинья сумела так пошатнуть вашу веру? В Бога, Империю и себя самого?

– Если хоть половина того, что вершится в эти дни в Праге, станет твориться по всей Империи постоянно, госпожа фон Рихтхофен, боюсь, то, что я сейчас говорил, станет уже не опасениями, а явью. Рупрехт слышал, что говорят люди в Праге, видел, как живет город все эти дни, и поверьте, сотен конгрегатских агентов недостанет для того, чтобы совладать с происходящим.

– Рупрехт бывал в городе эти дни? – уточнила Адельхайда, нахмурясь. – Он не говорил мне.

– Он и мне не говорил, сказал лишь сегодня, – устало отмахнулся Император. – Что вас удивляет? Это часть его обязанностей,

часть расследования…

– Все верно, – оборвала она, – однако ведь мы с ним условились, что расследование будем проводить вместе, что будем делиться друг с другом новыми сведениями и обсуждать дальнейшие шаги. Мог бы поставить и меня в известность.

– Вы все-таки женщина, – бледно улыбнулся Рудольф, на миг утратив обреченность во взгляде. – А он молодой и весьма своевольный человек. Снизойдите к укрепившимся в его разуме порядкам; он и без того, я думаю, переступил через многое, приняв вас почти как равную. Кроме того, он и в этом, как во всем прочем, сам по себе; Рупрехт и в бою таков, и в быту, и потому, быть может, до сей поры не обзавелся друзьями ни с кем из моего рыцарства. Душой компании его назвать нельзя.

– Уж с этим не поспоришь, – согласилась Адельхайда недовольно и вздохнула, решительно поднявшись: – На этом я прерву нашу беседу, Ваше Величество. И в самом деле, не следует мне надолго задерживаться в ваших покоях… Не смейте поддаваться унынию, прошу вас. Мы справимся. Вы справитесь.

Тот промолчал, лишь одарив ее скептическим взором, и на ее ободряющую улыбку не улыбнулся в ответ.

«Рудольф сдает… Будь проклята человеческая слабость», – угрюмо подумала Адельхайда, шагая по пустому коридору. Та слабость, что пригибает к земле дух короля и Императора, что позволяет управлять, словно стадом, огромным населением огромной страны, что вселяет в головы поместных управителей эти гнусные мыслишки… Та слабость, что сейчас приоткрывает мало-помалу двери для отчаяния, стучащегося в душу самой госпожи фон Рихтхофен, которая ведь тоже не железная, которая тоже всего лишь человек, тоже устала, почти уже предельно вымоталась душевно, морально, физически…

«Бросить все», сказала Лотта?.. Ведь никто не станет порицать, удерживать, принуждать… Но почему тогда эта мысль ни разу не укрепилась в разуме как нечто, что можно рассматривать всерьез? Как это Курт сказал тогда, в Ульме… «В очередной раз убеждаюсь в правоте своего помощника, который утверждает: “Ткни в любого в Конгрегации – каждый будет с прибабахом”». Видимо, правы они оба. Иначе чем объяснить тот факт, что ее не раздражает то, что раздражало бы любую нормальную женщину, не удручает то, что должно удручать…

Не пугает то, что должно пугать.

– Встряхнись, – шепотом повелела Адельхайда себе самой, остановившись перед тяжелой украшенной дверью, и, переведя дыхание, осторожно, но настойчиво постучала.

Фон Люфтенхаймер отпер почти сразу; в первый миг в его глазах мелькнуло удивление, тут же исчезнувшее без следа, и он отступил, пропуская гостью внутрь.

– Видимо, произошло нечто из ряда вон, – предположил он напряженно. – Новости?

– Думаю, ничего такого, что вы не знали бы сами, Рупрехт. Знали, но не сказали мне. А ведь мы с вами условились.

Тот не ответил, глядя на нее молча, пристально, долго, и, помедлив, развернулся, неспешно пройдя к столу посреди своей комнаты.

– Присядьте, госпожа фон Рихтхофен, – попросил он внезапно тихо и устало, походя тронув кончиками пальцев спинку высокого стула. – Я скажу вам то, что знаю, но о чем пока не говорил.

Адельхайда стояла на месте еще мгновение, глядя в спину юного рыцаря, и медленно приблизилась, сев к столу и замерев в ожидании. Фон Люфтенхаймер раскрыл дверцу шкафа – старого, помнящего, наверное, гостей еще прежнего владельца дворца – и возвратился к столу с двумя кубками в одной руке и бутылкой темного стекла в другой.