Увертюра ветра
Шрифт:
...И в спину ему летел безумный хохот Тьмы, осыпающейся, как то зеркало - хрустальными переливами.
***
Эрелайн ввалился в отведенную ему комнату, тяжело дыша. Измученно оперся о стену и, не в силах стоять на ногах, безвольно осел вдоль нее. Не было ни злости, ни ненависти - только глухое отчаянье, какое можно услышать только зимой темной безжалостно-холодной ночью в волчьих песнях.
Отчаянье - и страх.
То, что раньше придавало сил, позволяло бороться, идти вперед, несмотря на падения, боль и отсутствие веры,
Все было просто, предельно ясно: он больше не владел собой. Мир, так старательно, осторожно и бережно выстраиваемый им, разлетелся искристым вихрем осколков.
Впрочем, был ли он когда-нибудь настоящим?..
"Идиот, - с горечью подумал он, уже в который раз.
– Просто идиот".
В чем еще он обманулся? В себя, в клане; в тех, кто когда-то принес ему клятвы... как отчаянно самонадеянно было верить, что он может держать себя в руках; что те, кто боятся и ненавидят, смогут когда-нибудь считать его равным?!
"Сделки заключают с людьми, а не чудовищами", - вдруг вспомнились жестокие слова, когда-то сказанные Алишией. Как она была права, Извечная, права во всем!
Мир рассыпался, разлетался, развеялось на безжалостном ветру серым пеплом... Прежде, среди тревог и разочарований, боли и отчаяния у него было то, что оправдывало его искалеченную, но по какой-то причуде Воли нужную другим жизнь: уверенность в том, что, едва проклятье начнет брать верх, он сможет покончить с ним - и с собой. Но теперь даже этого выхода его лишили, переплетя в n'orrin est их с леди Ириенн судьбы, лишил его. Себя Эрелайн убил бы, не дрогнув, но ее! Он не распоряжаться ее судьбой?
"Я должен был умереть раньше, - с неожиданно ясностью понял он.
– Должен, но не стал, не смог".
– Как ты жестока, Извечная...
– полустон, полусмех - мучительный, невыносимый.
– Даже сейчас ты смеешься надо мной. Зачем? За что?..
Тьма повсюду. Она смотрит из теней - прежде родных, мягких, грифельно-серых, а теперь, злых и враждебных. Из ночи за окном, из темноты зеркал, в которые теперь он даже не может взглянуть, боясь увидеть ее...
– Эрелайн?
Голос - встревоженный и усталый, запыхавшийся, искаженный злым эхом дворцовых стен, неузнаваемый - звал его. Кажется, уже не в первый раз. Эрелайн обратил на него внимание только сейчас и болезненно застонал, сжавшись в клубок, как в детстве. Он не хотел никого видеть, ни с кем говорить, даже думать.
– Айн!
– срывающиеся и отчаянное, как будто приглушенное, как если бы тот, кто говорит, надеялся, что другие его не услышат.
Шаги становились ближе. Голос обретал цвета и краски, жизнь, ширился обертонами.
"Лоир", - с отчаяньем подумал Эрелайн. В горле зародился глухой рык. Не злости - досады и раздражения.
Он сжался еще больше, подтянув колени к груди и уткнувшись в них лицом, в надежде стать хоть чуточку незаметнее. И согреться: в комнате почему-то было очень холодно, и Эрелайн цеплялся за крупицы все ускользающего тепла.
Уходи, убирайся! Пожалуйста, пройди мимо!
Он не боялся, что может вновь сорваться, нет: тьма задремала сыто мурлычущей кошкой, то и дело сонно приоткрывая лукавый зелено-желтый глаз. Ему мучительно было осознавать собственную слабость. Айн знал, что сейчас не сможет взять себя в руки,
Шаги, все ближе и ближе.
Пройди мимо, ну же! Ну! Что тебе стоит?!
Дверь скрипнула, негромко и устало провернувшись на петлях. Он еще больше сжался, глупо, совсем по-детски надеясь, что Лоир не заметит его в густой, как патока, тени. Нужно было уйти через нее или скрыться в ней, но Эрелайн слишком устал, чтобы что-то делать.
От открывшейся двери потянулся, потягиваясь и лениво мазнув мягкой лапкой, сквозняк, заставив качнуться тяжелые шторы. Лои провоевал с дверью секунд пять: до тех пор, пока не смог пересилить шаловливый сквозняк и рывком захлопнуть ее. Тишина ночи, делавшей дворец не уснувшим, а умершим, заколдованным, всколыхнулась ее грохотом.
Эрелайн буквально кожей почувствовал его взгляд, и, не давая ему сказать ни слова, глухо проговорил:
– Уходи.
– Айн...
– Уходи.
– Айн, да послушай!
– Я сказал, уходи, - жестко, почти жестоко повторил он, оборвав его фразу. И вздрогнул, когда услышал яростное:
– Да выслушаешь ты меня, наконец?!
Эрелайн вскинул голову, удивленный - так неожиданно резко и зло прозвучал обычно спокойный голос.
От прежнего прибранного облика Лои не осталось и следа: каштановые вихры растрепаны, шейные платок упорхнул с шеи, сюртук расстегнут. По виду - только-только выдернут из постели, но в приглушенно-зеленых глазах нет и тени сонливости. Зато есть то, что он хочет видеть меньше всего.
– Я не нуждаюсь ни в сочувствии, ни в жалости.
– А в помощи?
– ярость и злость ушли из голоса, сменившись чем-то похожим на бессилие и отчаянье.
– А помочь мне никто не сможет.
Эрелайн опустил голову, уткнувшись лицом в колени, и закрыл глаза, показывая, что разговор окончен.
Тоскливо, как-то нерешительно скрипнул паркет, как если бы стоящий на нем не мог определиться, что делать - и тишину нарушил тихий перестук шагов.
Подойдя, Лои остановился и, помедлив, присел рядом с ним.
– Что случилось сегодня?
– негромко спросил он после недолгого молчания.
– Сэйна сказала только то, что ты не смог удержать проклятье, и оно едва не вырвалось из-под твоей воли.
Эрелайн никак не среагировал на его вопрос. Так и не дождавшись ответа, Лоир вздохнул и начал, так мягко, как только мог:
– Ты не должен во всем и всегда винить только себя. Есть вещи, которые от тебя не зависят, и ты не сможешь изменить их, как бы ни старался и сколько бы ни отдавал сил. Требовать от себя иногда просто глупо. Особенно когда ты сделал столько всего другого, гораздо более важного и значимого. И рассчитывать только на себя тоже не должен. Ты постоянно замыкаешься в себе, ощетиниваешься иголками, как только кто-то протягивает тебе руку. И ошибаешься. Потому что больше всего тебя тяготит не проклятье и не ненависть, которую ты так старательно взращивал в себе, а одиночество.