Увиденное и услышанное
Шрифт:
«Великолепные создания», – думал он, глядя, как они сидят на крыше. Они чуть приподняли коричневые крылья, словно в приветствии, постукивая когтями по ржавому листовому железу. Коул подумал – интересно, видели ли они отца на небе? Может, они принесли весть от него?
– Эй, птицы! – крикнул он. Они снова захлопали крыльями, и он понял, что им нужно, раскинул руки и стал ждать, недвижный, будто пугало. Птицы нерешительно потоптались на краю, потом самая большая слетела вниз и опустилась ему на предплечье. Он удивился, какая она тяжелая, и невольно сделал шаг назад. Острые желтые когти разорвали рукав рубашки и поранили кожу.
– Тише, –
Сокол красиво распушился. Рука Коула дрогнула под его тяжестью, было больно, но он не плакал. Он подумал, что это, должно быть, испытание. Птица посмотрела на него, он посмотрел на птицу, и в тот момент что-то было решено, что-то важное, чему Коул не мог дать имя, потом сокол взмахнул крыльями и улетел. Он описал по небу широкую дугу, похожую на басовый ключ, потом вместе с остальными исчез за деревьями.
О ферме заговорили в кафе за яичницей с беконом и разнесли по домам незнакомые люди, обмениваясь новостями важно, будто иностранной валютой. Городские. Он профессор, она домохозяйка. У них маленькая дочка.
– Банк практически подарил им ферму, – сказал за ужином дядя.
Но дом пустовал несколько месяцев, а потом в августе они увидели припаркованную на лужайке машину. Это была спортивная машина – блестящий зеленый кабриолет. Потом они увидели ее – и время словно замедлилось. Она была похожа на фарфоровые фигурки из маминой коллекции, бледная кожа, светлые волосы. Она несла картонную коробку и говорила с кем-то через плечо, а потом появился мужчина, они поднялись на крыльцо и зашли внутрь, гулко захлопнув за собой дверь.
– Теперь она принадлежит им, – сказал Эдди.
Они поднялись на холм, набив карманы малиной, Уэйд и Эдди были под кайфом. Они смотрели, как зажигается свет. Они слышали смех маленькой девочки. Скоро стемнело, но весь дом был освещен – большие желтые квадраты света, и Коул вспомнил, как отец возмущался растратой электричества и орал, что с каждой гребаной секундой утекают деньги. Ну и ладно, это больше не имело значения, денег все равно не было. Потом он хватал всю мелочь, какую мог найти, и уезжал на грузовике. Но этих людей, похоже, не беспокоило, что деньги утекают. Они открыли окна, и были слышны их голоса, Коулу показалось, что счастливые, и он сам почувствовал что-то вроде счастья, как когда видел счастливых людей по телевизору. Потом кто-то заиграл на их старом пианино, первую мелодию, которой научила его мама, «Лунную сонату», и он вспомнил, как она сказала ему играть медленно и объяснила, что Бетховен написал ее, когда ему было очень грустно, и как она тоже грустит, и что грусть – это личное, такая часть жизни, к которой в конце концов привыкаешь, и он вспомнил, что она тогда подняла глаза к окну, и ивы царапали стекло ветками, и он увидел, что она за человек, помимо того, что он знал о ней как о своей матери, и это испугало его.
Музыка прекратилась, и он понял, что все трое слушали.
– Как это у нее получается? – сказал Коул.
Эдди выкурил сигарету и выбросил окурок.
– Не знаю, Коул. Некоторые вещи не поддаются объяснению.
– Мы были им больше не нужны, – сказал Уэйд.
– Эй. – Эдди дернул Уэйда за руку. – А ну прекрати. Она ничего такого не имела в виду. Это батя. Он это сделал.
Уэйд отпихнул его, и Эдди разозлился, они вдруг оказались на земле, тузя и колотя друг друга. Коул попытался их разнять, но раз уж они сцепились, тут ничего не поделаешь, и он заплакал, это было странно и хорошо. Он
Эдди сказал:
– Ну же, Коул, не бери в голову.
– Она любила тебя больше всех, – сказал Уэйд.
– Давай. Пойдем-ка домой.
Коул оглянулся на дом и увидел, как кто-то опускает штору, потом другую, и прежде, чем все шторы были опущены, он понял, что все кончено, эта часть его жизни, это место. Теперь все будет иначе. Все изменится.
Они молча вернулись в дом Райнера. Вида подала ужин, они сели и поели при включенном телевизоре – шел какой-то фильм с Джоном Уэйном. Никто не произнес ни слова, они поставили тарелки в раковину и пошли спать. Коул забрался в постель, Эдди подошел и сел на краю, укрыл его одеялом и погладил лоб холодной жесткой ладонью.
– Я позже вернусь.
– Куда ты?
– На свидание.
– С Уиллис?
– Да. Ты как, норм?
Он кивнул и отвернулся, чтобы Эдди мог уйти, но нет, он был не в порядке. Он чувствовал, как темнота поднимается по рукам и ногам, словно черная холодная вода. Лежа в темноте, он подумал, что, может, стоит сбежать. Он вообразил жизнь в пути, как он ездит автостопом, спит то во дворе, то в церкви, жарит сосиски на палочках, как в бытность бойскаутом, но шоссе с визгом грузовиков и жалостливыми незнакомцами пугало его.
Один из бывших заключенных заиграл на гармонике у черного хода, и ему понравилось, как по-ковбойски звучит мелодия. И он знал, что музыкант кое-что пережил, дурное, и смог уцелеть. Если вдуматься, много кто творит всякое. Нельзя просто соскочить с края земли и исчезнуть. Придется думать, как быть дальше. А больше ничего сделать нельзя.
Все эти люди много чего натворили и много через что прошли. И не то чтобы их это радовало. Может, они хотели жить в теплом доме, где ярко светит солнце, где их никто не знает. Он чувствовал, что понимает их. У тех, кто побывал в тюрьме, лица унылые, словно выщербленные колпаки, которые дядя продавал разным неудачникам на Бейкер-авеню. Райнер садился в шезлонге, раскладывал колпаки, будто дорогие украшения, и потом приносил домой Виде свиные отбивные. По глазам было видно, что сердца их разбиты. Они были люди с разбитыми сердцами, которые ничего толком не могли, даже любить. А уж это-то самое простое, любить, но это еще и труднее всего на свете, потому что причиняет боль.
На следующее утро дядя взял его с собой покупать ботинки.
– Эти уже пора выбросить, – сказал он. – Во-первых, они воняют. А во-вторых, их толком не зашнуровать.
Он всегда носил ботинки после обоих братьев.
– Нельзя же ходить в чужих ботинках, – сказал дядя. – Хватит уже.
Они пошли в магазин Брауна и посмотрели, что там есть. Конечно, стиль – это важно, но важнее всего удобство. Если дело касается ног, нельзя быть легкомысленным.
– Как тебе эти? – Он показал дяде кеды «Конверс», такие, как у Юджина.
– Хорошо. Давай узнаем, есть ли твой размер.
Женщина измерила его ногу, сжимая кости.
– У тебя тринадцатый, – сказала она.
– Ты рослый, в отца.
Она исчезла на складе, а они сидели и ждали на виниловых стульях. Наконец она принесла коробку.
– У нас есть такие же белые.
Это было как открыть подарок – снять крышку, отодвинуть бумагу, взять новенькие кеды. Они приятно пахли свежей резиной.
– В таких тебя точно молния не ударит, – сказал дядя. – Просто класс.