Уйди во тьму
Шрифт:
— Мда, — произнес наконец Лофтис, — никогда ведь заранее нельзя сказать, верно?
Долли опустила глаза.
— Что ты имеешь в виду, Милтон? — мягко спросила она.
Он взял ее руку.
— Непонятно, — сказал он, — кем ты кончаешь в этом мире.
Она подняла на него глаза.
— То есть?
— О, ничего. — Он слегка хмыкнул, опустошая стакан. — Просто я иной раз задумываюсь, для чего мы тут. Иной раз…
Он сказал что-то насчет «глубины», сказал что-то насчет «бесконечной ночи», а Долли, сонная, встревоженная, мечтающая о том, чтобы он снова ее поцеловал, думала, что Пуки никогда не стал бы говорить о глубине или о бесконечной ночи. Она знала, что Милтон снова поцелует ее. Ночь окутывала их ароматом сосен и травы, запахом моря, бескрайнего прилива за лесом, где под летней луной лежат, засыпая, раковины, камни и продукты моря. Они прошли вдвоем через пустой бальный зал
Чарли Ла-Фаржу только что исполнилось шестнадцать. Он был среднего роста, приятной наружности, с коротко остриженными волосами, что в этом году считалось модным у учеников средней школы. По счастливой случайности он не унаследовал занудства своего отца, а унаследовал немного веселой непоседливости и темперамента матери. Это не делало его каким-то особенным, но по крайней мере он был добродушным. На этой стадии жизни среди его честолюбивых желаний было стать капитан-лейтенантом подводной лодки, а также руководителем джаз-банда, так сочетая эти две профессии, чтобы фривольность джаза не оказывала влияния на другую, более суровую сторону его натуры, а он часто размышлял о срочных погружениях подлодки и героизме, преодолевающем ужас глубинных бомб. Немало думал он и о женщинах, часто забывая о своих честолюбивых желаниях, и мысли его о женщинах достигал и порой такого накала, что он понимал: его настоящим и единственным желанием было лишиться невинности. Груди, ноги, бедра и прочее постоянно возникали перед его мысленным взором, едва угадываемые под одеждой и сводящие с ума, — тем более потому, что он в точности не знал, что представляет собой девушка, хотя четырнадцатилетняя кузина из Дарема по имени Изабел однажды позволила ему легонько положить руку на свое платье там, где были ее обескураживающе крошечные грудки. Летними утрами он просыпался в экстатическом жаре, чуть не сойдя с ума от смутных и перенасыщенных снов, обрывки которых застряли в его сознании, и он со стоном предавался пороку, за что отец тщетно отдубасил его в двенадцать лет, увидев, как слегка сотрясается платан, с которого стремительно взлетели в небо, пронзительно крича, воробьи.
Год назад он влюбился в Пейтон. Только она одна среди всех хорошеньких девушек, которых он знал, оставалась нетронутой в его утренних экзерсисах по лишению невинности: он любил ее, и потому только она была неоскверненной, недостижимой. Он по-своему лелеял ее отчужденность, вывел ее из сферы своих похотливых желаний и обожал. Он десятки раз встречался с Пейтон, но ни разу не поцеловал — боялся. Он высаживал Пейтон вечером у ее порога и медленно ездил вокруг ее дома, так и не поцеловавшись с ней, не осуществив задуманного и расстроившись, в отчаянии глядя на ее освещенное окно в надежде увидеть ее — увидеть ту, которая несколько минут назад, стоя у двери и никак не реагируя на его холодность и выдержку, сказала лишь: «Спокойной ночи, Чарли», — легонько дотронулась до его руки и исчезла в доме. В подобных случаях, поиграв с мыслью о самоубийстве, он ехал домой и ложился в постель, где, подавляя желание, дрожа, страдая от непривычной бессонницы, слушал вопли своей маленькой сестренки в соседней комнате и был одиноким зрителем следующего спектакля: он уже несколько лет женат на Пейтон, но они поссорились из-за какой-то ерунды; она отвернулась от него; она плакала. Она смотрела из окна их фешенебельного пентхауса на Манхэттене на городские шпили и башни, находившиеся внизу и словно тонувшие в киношном свете осенних сумерек. Этот свет, казалось, прорезал тоненькими золотыми иголочками ее волосы. По радио из дальней ниши в комнате звучала «Мария-Элена», пластинка, которую выпустил его джаз-банд до того, как он отправился на войну служить на подлодке. Пейтон плакала, он не видел ее лица, и все разрешилось просто и удивительно: он подошел к ней, положил руки ей на плечи и повернул ее к себе.
«Пейтон, дорогая, не надо плакать».
«Уйди, грубиян».
«Дорогая, я люблю тебя».
«Ах да, Чарли, я не должна плакать», — пробормотала она и, подавленная и смиренная, осознав — словно под влиянием сверхъестественной мощи осени — его силу, музыку, власть любви, она вскрикнула, прощая, и, будучи прощенной, упала в его раскрытые объятия.
Эту волнующую картину он снова и снова мысленно представлял себе, приукрашал ее и исследовал, пока она не таяла и он
Пейтон отлично выглядела в купальном костюме. Он был из плотного красного латекса, который облегал ее, словно панцирь омара, блестел под дуговыми лампами бассейна. Загорелая, вся мокрая, стоя у края бассейна, она сняла купальную шапочку и взбила волосы, поправляя прическу. Юноша по имени Эдди Коллинс, стоявший с Чарли у мелководного конца бассейна, старался уговорить его сбегать в лес, где у него спрятана пинта виски, но Чарли, смотревший на Пейтон, с отсутствующим видом покачал головой. Раздался громкий всплеск, крик, и какой-то парень выскочил, точно тюлень, из воды у края бассейна и швырнул в голову Пейтон резиновый мяч. Он попал в нее. Она, рассмеявшись, бросила мяч назад и накинула на себя мохнатый халат. «Пейтон!» — крикнул Чарли, но громкоговоритель, передававший музыку, а также возгласы и всплески воды заглушили его крик, и Пейтон в туфлях на веревочной подошве прошаркала вдоль края бассейна и, поднявшись по откосу, исчезла.
Чарли вылез из бассейна, вытерся и надел куртку из махровой ткани. Он пошел за ней в направлении клуба, надеясь удивить ее, хлопнув по спине или, возможно, расхохотавшись жутким, леденящим смехом Дракулы, которым он сумел прославиться. Она поднялась по плохо освещенным ступеням и начала было входить в холл, но вдруг шагнула назад и с минуту постояла, озираясь. Чарли остановился и притаился за крылом автомобиля. Затем он увидел, как она вошла в холл и закрыла за собой сетчатую дверь.
Он тихо подошел к двери и заглянул. В холле не было никого, кроме Пейтон и толстой цветной женщины, прошедшей, пошатываясь, мимо с нагруженным подносом. Тихо подвывал электровентилятор. На проволочной сетке появился жук и, дергаясь, прилип к ней под самым носом Чарли. Цветная женщина исчезла. Пейтон спокойно подошла к двери в Музей гольфа и медленно взялась за ручку. Она осторожно нажала на нее и нажала еще раз, но дверь, видимо, была заперта. Минуты две-три она простояла у двери; глядя на ее голову, задумчиво склоненную набок, он почувствовал, как его затрясло — до того она была хороша: он думал о поцелуях, о любви.
Она повернулась и медленно пошла к нему через холл. Он отступил в тень, готовясь прыгнуть на нее.
— Поймал! — воскликнул он, когда дверь из железной сетки распахнулась; с легким вскриком Пейтон упала ему на руки и тут же с ужасом во взгляде, дрожа, отпрянула от него.
— Чарли! — произнесла она. — Чарли! Ох!
И промчавшись вниз по ступенькам, исчезла в темноте.
Что он сделал не так?
Он страшно забеспокоился: никогда, с тех пор как он себя помнил — а он вел спокойную жизнь человека, принадлежащего к зажиточным слоям общества, человека, лишенного эмоциональных крайностей, — он не видел на девичьем лице — да, собственно, ни на чьем лице — такого отчаяния. Потом он понял. Он подумал, что, стоя у этой двери, она, должно быть, увидела или узнала что-то пугающее и страшное.
Позже, когда другие юноши и девушки разъехались по домам, он стал искать ее, чтобы извиниться, и наконец нашел: она сидела одна у бассейна в темноте.
— Пейтон, — произнес он.
Луч лунного света прошел по ее лицу. Она подняла на него глаза.
— Привет, Чарли, — сказала она.
— Что случилось, лапочка? — спросил он, садясь рядом с ней. — Послушай, — с трудом выдавил он, — извини, что я тебя напугал. Я…
— Все в порядке, — спокойно произнесла она. — Не так уж и напугал…
— Так что же случилось, душечка? Скажи мальчику Чолли. Что там произошло?
— Ничего.
Она растянулась на траве. Он лег рядом, немного дрожа, и обнял ее, как делал всегда.
— Хорошая была вечеринка, душечка, — сказал он.
Она с минуту молчала.
— Нет, — сказала она, — нет, вечеринка была вовсе не хорошая. Совсем не хорошая.
— Да что ты, крошка. Ты нагоняешь тоску. Сбрось с себя этот мрак, слышишь? — Больше всего он думал о том, чтобы поцеловать ее, но, лежа с ней рядом, чувствуя, как ее волосы щекочут подбородок, понимал, что его голова находится слишком высоко, слишком далеко. Он съехал вниз.
Она лежала тихо.
— Душенька… — начал было он.
— Не надо, — сказала она. — Пожалуйста, не говори ничего. Только обними меня.
По его телу снова прошла дрожь.
— О’кей, душенька, — сказал он, — я всегда готов оказать услугу.
— Обними меня, — сказала она.
«Вот оно», — подумал он. Истерзанный желанием, он не задумываясь приблизил лицо к ее лицу и попытался — после годичного воздержания — увенчать себя первым поцелуем.
Она отвернула голову.
— Нет, — прошептала она, снова повернувшись к нему.