Уйди во тьму

Стайрон Уильям

Он поднес спичку к ее сигарете — это была третья, которую она закуривала без передышки и дрожащими пальцами поднесла к губам, наклоняясь к нему.

— Не спешите, Элен, — сказал он мягко. — Допейте виски.

Она так и поступила. Он понаблюдал за ней, а потом, когда она поставила стакан, стал слушать. Теперь она была спокойнее. Он отвел от нее глаза и стал смотреть в окно. Дымящийся сильный дождь наполнял ночь. С веток бесконечно одинокими спиралями опадали последние листья. Кэри чувствовал странное сродство с этой женщиной — что это было? Но, слегка приподняв брови, он стал внимательно слушать, что она говорит:

— Я не могла выбросить это из головы — мысли о них, о Милтоне и этой женщине, «миссис Икс» назову ее, поскольку не собираюсь ее выдавать, даже несмотря на ее вину, — я просто не могла выбросить это из головы. От этого можно сойти с ума. Понимаете, я знала про них долгое-долгое время — по крайней мере, шесть или семь лет. Боюсь, всю мою жизнь я была очень чувствительна к тому,

что правильно, а что неправильно. Мои родители были люди военные, и в известном смысле это было забавно: они были строги и суровы со мной, но совсем не так, как себе представляют некоторые люди военных. Отец в войну был в штабе Першинга. Его отец был капелланом, и папа был очень религиозным. «Элен, — говорил он мне, — Элен, лапочка. Мы должны твердо держаться добра. Армия Господня уже двинулась вперед. Мы побьем гуннов, а потом и дьявола. Твой папа знает, что справедливо…» И с важным видом принимался расхаживать в своих галифе и с кнутом для верховой езды в руке, и мне он казался просто Богом. Солдаты любили его. Он внушал им страх Божий, сидя на коне (а в ту пору он служил в кавалерии, и никто не ездил на лошади так красиво, не выглядел так внушительно, действительно внушительно). В Форт-Майере были такие красивые леса, а в реке было столько нежных синильников — их можно было увидеть во время вечернего построения. И папа на своем коне — это был серебристый гелдинг, которого звали, я помню, Чэмп. Папа говорил: «Я не потерплю дурного поведения в моем подразделении. Мы маршируем как солдаты, идущие на войну, а не как пьянчуги и греховодники». Его прозвали Ретивым и Иисусом Пейтоном. А я — мне было тогда лет шестнадцать или около того — стояла на плацу и смотрела на него. Солдаты просто его обожали.

Кэри беспокойно поерзал и раскурил трубку.

— И был он суровым и строгим. Но хорошо относился ко мне. Я научилась распознавать, что хорошо и что плохо. Каждое воскресенье, где бы мы ни были, мы ходили в церковь. И когда мы пели псалмы, я краешком глаза следила за ним — он пел так громко красивым благородным баритоном, и усы его при этом так строго и решительно дергались.

О да. Понимаете, какое-то время мы с Милтоном были счастливы. Трудно предугадать. Потом нас стало четверо; мы жили в квартире недалеко от верфи. У нас был старый разбитый «форд», и по воскресеньям мы вчетвером отправлялись на пляж, валялись на солнце, собирали ракушки. Однажды наша машина застряла в песке, когда мы собрались ехать домой, и мы оставили ее там до семи или восьми вечера, асами вернулись, сели на песок с Моди и Пейтон, которым было тогда, по-моему, соответственно пять лет и четыре года, и, попивая шоколадное молоко, смотрели, как садится солнце. Ну разве это не счастье — оставить свою старую разбитую машину в песке, а самим вернуться на пляж и пить там шоколадное молоко?

Но это было не счастьем, а чем-то еще. Я не могла выбросить это из головы. Позвольте мне рассказать вам…

Он уже давно начал пить. Она не представляла себе почему: возможно, у него исчезла потребность в ней, если Кэри понимает, что она имеет в виду, а может быть, дело в Моди, в его огорчении и всем прочем. Жуткая, жуткая история, но именно это — последнее — она подозревала больше всего, хотя, как она уже сказала, могло быть две причины. Что ж (как, должно быть, понимает Кэри), она не ханжа, но Милтон начал постоянно пить и в то же время перестал посещать церковь. О, она очень ясно представляла себе, что будет: в мыслях не укладывается, каково это — тихо стоять и смотреть, как осыпаются кирпичи, которые ты так старательно укладывала, — считала, что они надежные и крепкие, а они вдруг вываливаются. Это начинается медленно, неожиданно и месяц за месяцем понемногу подкрадывается к вам, а в какой-то момент вы озираетесь и обнаруживаете, что все здание, которое вы так старательно строили — и еще не достроили, — начало растворяться, как песок в воде, рассыпалось, обнажив всю свою жуткую арматуру, так что хочется набросить на все это месиво покров — этого жаждет прежде всего ваша гордость, — а потом захочется не столько все скрыть, сколько наспех подобрать эти выпавшие частицы и с помощью хитроумной декоративной кладки починить, починить здание, все время приговаривая: «Ой, прекрати осыпаться, пожалуйста, прекрати, пожалуйста».

То, что он пьет, и то, как он ведет себя с Моди, — ничего явного, Кэри должен понять, — коварно, бесчувственно и совершенно возмутительно. Как он может так поступать? А потом, эта женщина — миссис Икс. Это существо, сказала Элен, сбросило с себя покров приличия и разума, оголилось, обнажив всю свою низость.

В течение шести лет (продолжала Элен) — долгое время после того, как она примирилась с такой жизнью, где ее единственной надеждой было уменьшить каждую потерю, как только она могла, не суетиться, а каждый день поддерживать свой дух новыми подходами, новыми оплотами, новыми надеждами, — шесть лет наблюдала она, как он тянулся к этой женщине, следя, как могла бы следить за мухой, попавшей в паутину, за его дурацким скольжением в пропасть, — все время безразличная, отстраненная и лишь немного печальная: смотрите-ка, они врозь, но поддерживают связь друг с другом как антенны —

распутная и целеустремленная женщина и ее бедный Милтон, очарованный ею и тщетно пытающийся вылезти из этой страшной каши. Мухи и пауки, холод подземелья. Все просто: хотя Элен не могла видеть их вместе, она чувствовала, как они дрожат, покорно соглашаются. Их сладостное конвульсивное соитие произошло. Сколько раз — она не может сказать. Победу одержала та, другая, женщина. И — ах! — ее бедный Милтон.

Как можно по-настоящему огорчаться из-за всего этого, когда огорчение отошло в прошлое, осталось только в памяти?

«Так будь они оба прокляты, — сказала она. — Пожалуйста, Боже, прокляни их».

Грешно так думать, но она права, не так ли, в том, что желает им погрязнуть в собственной грязи? Кэри никогда не поймет, как ей больно.

— Почему мужчина не может держаться женщины, которая так любит его? Это же несправедливо. Мне становилось все больнее и больнее — каждый вечер я молилась, чтобы это не прошло им даром. Но грех. А разве я тоже не грешила? Господи, что такое грех? Порой логика жизни настолько расстраивает меня, что я начинаю думать: никакой награды или защиты человек не получает здесь, на земле. Порой я думаю, что жизнь — это лишь одно большое недоразумение, и Бог, должно быть, очень жалеет, что так напутал с последствиями.

— Послушайте…

— Две недели назад мы сидели однажды вечером после ужина на лужайке под ивой. Это было накануне отъезда Пейтон в школу, и я полдня помогала ей укладываться. На следующий день мы вчетвером собирались ехать в Суит-Брайер. Я чувствовала усталость, и мне было жарко: днем я ездила в центр, чтобы купить Пейтон новую сумку и шляпу, и мне пришлось потолкаться в толпе — ну, вы знаете, как это бывает. Потом, когда я выпила чаю со льдом и кофе, мне стало легче. Видите ли, примерно за неделю до этого на танцах, которые я устроила для Пейтон, мы с ней поссорились — это долгое время беспокоило меня, но мы, понимаете, «помирились» и больше уже не сердились друг на друга. Мы, право, очень веселились, пакуя вещи, и обе были так возбуждены предстоящим отъездом в школу, что я была очень счастлива, хотя и чувствовала некоторую печаль, возникающую, когда ты знаешь, что твой ребенок впервые покидает тебя. И вот я сидела и смотрела на корабли, которые уходили в море, и на колибри, летавшие по цветам, — ну и, как вы понимаете, на все подобные вещи. Моди сказала, что у нее болит голова, — я помогла ей подняться наверх, дала аспирин и сказала, чтобы она полежала и позвала меня, когда отдохнет. И она сказала: «Да, мамулечка», — легла на простыни, закрыла глаза и через мгновение заснула. Она так легко засыпает, бедная девочка…

А Кэри думал: «Дойди же до главного», — но внимательно ее слушал. А она продолжала рассказывать, как стояла у кровати Моди и какое-то время наблюдала за ней. Солнце уже зашло, погрузив все в легкий туман, наполнив комнату тенями. Элен слышала, как внизу по крыльцу идет, шаркая, Элла, а Милтон и Пейтон разговаривают на лужайке, вдруг засмеялись — и все. Было еще лето, но в воздухе ощущалось что-то осеннее — это чувствуется в такое время года: на закате солнца все на минуту затихает, когда прекращается ветер, когда в эту тишину врывается холодное дыхание и с дуба падает одинокий лист, точно что-то гибельное и непонятное сдернуло его; тик-так-так делает он, летя сквозь сумерки. Элен стояла там, куря сигарету, глядя на Моди и на неясно очерченных зверюшек на стенах — поросята, и котята, и уточки в матросских костюмчиках, которые были тут, потому что Моди так хотела; сейчас они, казалось, задвигались в полутьме и заплясали: танцевали жигу и слегка кивали, если долго смотреть на них. Но на ее глазах они начали уменьшаться — сначала в углах, а потом над кроватью: поросята, уточки, котята — все, приплясывая, без звука исчезали один за другим. Она услышала, как внизу, под ней, Пейтон весело заявила: «Зайка! Это же не так, глупенький».

Наступает минута, и какое-то слово, цвет, дыхание ветра заставляет тебя подумать: «А жизнь вовсе не плохая, ее мирное течение будет продолжаться и продолжаться», — а потом раз! — и эти суждения рассыпаются, как взрыв звезды, и приходят пугающие мысли о смерти и умирании.

«Зайка, это же не так, глупенький».

Моди зашевелилась, перевернулась и продолжала спать. Элен подошла к окну. Она смогла разглядеть их внизу, под ивами: Пейтон сидела на ручке кресла, и они вместе что-то рассматривали — какую-то бумагу или каталог; Пейтон гладила Милтона по голове. Он был в рубашке — сквозь перекладины стула виднелись влажные пятна под мышками.

— Она села рядом с ним, — сказала Элен. — Она тоже сидела ко мне спиной. Она была в шортах — я видела ее бедра, туго обтянутые тканью, и постыдные мысли пришли мне в голову: ведь это тело я выносила… нет, не стану этого говорить. А все-таки стану. Ведь это тело, которое было частью моего (то, как она сейчас прижималась к нему, уже указывало, что она — понимаете — вела себя не так уж невинно с мужчинами, хотя я не имею в виду с Милтоном)… Я думала об этом. Да, думала. Она валялась в лесах в Суит-Брайере, вдали от дома, без всякого надзора и вообще. Такая доступная для какого-нибудь мальчишки-хлыща из университета. И вообще. Вы же знаете. Я ведь ее мать. Я думала обо всем этом. И продолжала наблюдать, хоть это и претило мне.