Узелки
Шрифт:
Мы сделали круг, и я уже готов был, сославшись на занятость, попрощаться, как её взгляд упал на корзину, придавленную бревном, сквозь редкое плетение которой явно просматривался флегматичный гусь.
Первой реакцией любого из соотечественников была бы: «Ух ты! Как это вы его захомутали живьём?!» Элен родилась и жила в Швеции. Посему, подойдя поближе, она с удивлением наивной шестилетней девочки спросила меня:
— Что это?
— Это гусь, — честно ответил я.
— А зачем он тут сидит? Меня начинал
— Ждёт, — говорю.
— Чего он ждёт? — В серьезности тона, с которым Элен задавала вопросы, было что-то от того самого гуся.
— Обеда. — И я показал ей на костёр с висевшим на слеге котелком.
— Вы будете его кормить? — спросила Элен, широко распахнув глаза.
— Не-е-ет! — взвыл я, давясь подступающим хохотом.
— Вы будете его есть? — Глаза её округлились от ужаса и приготовились наполниться слезами.
— Да, — уверенно, с неким плотоядным акцентом ответил я.
И тут, переменившись в лице, Элен выдала сакральную фразу. Буквально это звучало так: «Илья, я вас очень прошу, отпустите, пожалуйста, птичку на свободу».
Я оказался в сложном положении. Растолковать бригаде нашенских мужиков, дескать, свежепойманный ими обед принадлежит не им, а матушке-природе, то есть опять никому, было невозможно. С другой стороны, заказчик (или его жена) — царь и бог. Субординация, мать её так-перетак!
— Конечно, конечно! Не поймите неправильно. Охота у них в крови… — и так далее и тому подобное. Ну что я ещё мог сказать? Бабло опять побеждало справедливость.
Европейцы очень доверчивые люди. Поверив мне на слово, Элен уехала. Я подошёл к Саше:
— Слушай, только что была Элен. Просила отпустить гуся.
— Что значит ОТПУСТИТЬ?!
Я же говорил — будет трудно.
— А то и значит! Она жена того, кто платит нам зарплату. Сказала отпустить. Очень просила.
— На хрена?!!!
— Ты правда не понимаешь или прикидываешься! Рыбы, что ль, мало!
— Да сколько ж можно — рыбы той! А тут мя-ясо. Он же килограмм на семь потянет — жирный, сволочь!
— Сань, единственное, что могу для тебя сделать, — это выпущу его сам.
— Тьфу ты! Ну что за люди! — И заорал: — Серёга, чисти рыбу! Опять уху эту ё…ю будем.
Гуся явно тренировали в школе контрразведки — выдержки, как могло бы показаться, ему было не занимать. Как вы думаете, что он сделал, как только мир в клеточку из-под плетёной корзины вновь обрел знакомые очертания? Улетел? Хрен с маслом! Он даже с места не двинулся. Под заворожёнными взглядами мужиков он посидел ещё пару минут, потом отряхнулся, потряс по очереди перепончатыми лапами, сделал пару шагов и обернулся, глядя на нас. До воды было метров пятнадцать. Я до сих пор думаю, что он просто не умел летать. Или не мог — от ипохондрии и ожирения.
Посмотрев на нас ещё с минуту внимательно-бессмысленным
Но это был ещё не конец.
Минут через сорок, когда Серёга готовился забросить уже почищенную рыбу в котелок, из-под косогора опять раздался сигнал машины. Никто не удивился, учитывая, что за период строительства у нас перебывал под разными предлогами весь город. Понять можно. Большие брёвна, большие мужики, большая и непонятная страна — было на что посмотреть.
Однако, спустившись на половину тропинки, я снова увидел Элен — она звала меня подойти к её машине.
«Тоска», — подумал я, лицезрея спустя минуту в открывшемся багажнике автомобиля две замороженные индейки, каждая размером с доброго поросёнка.
— Это вашим парням на обед, — сказала Элен. — Они будут довольны? — Ни нотки ожидаемого сарказма, ни капли неуважения — один сплошной коммунизм и человеколюбие. Не в ущерб гуселюбию, разумеется.
— Да-да, конечно, — торопливо ответил я, заслышав вопросительные нотки. — Ещё как рады. Просто счастливы!
Отморозив, пока поднимался обратно, пальцы, я швырнул туши под ближайшее дерево — те здорово громыхнули даже на мягкой подстилке из хвои. Из-за сруба вышел Саша.
— Предлагаю всё же пообедать ухой. ЭТО разморозится в лучшем случае к ужину, — сказал я ему, потерев озябшие руки. — Компенсация вам за трудные годы продразвёрстки.
Саня подошёл, пнул ногой один оковалок и спросил:
— Они тут все такие?
— Ты о гусях, замороженных индейках или о жёнах рейнджеров?
— Да обо всех, блин!
— Все, Саш. Все.
Наглая зажравшаяся московская крыса и малахольный шведский гусь — много ли в них общего?
Да ровно столько же, сколько в ливерной и брауншвейгской колбасе.
Перейдёт ли когда-нибудь социалистическая крыса к гусиному коммунизму?
У нас перманентно по сей день — «Урвать и затаиться с добычей».
У них — «Все правильное не может быть неправильным».
Будет ли нам о чём поговорить при встрече?
Ближайшие лет двести — вряд ли!
«Хотите поговорить об этом?»
Вот вы какую колбасу предпочитаете?
Я лично телятинку люблю, отварную, с хренком. Или котлеты из кабанятины под водочку.
«Аквавит», кстати, очень уважаю. Жаль, ездить за ней далеко приходится — неэкспортируемая марка.
Марк, собака-расист и Брюс Ли
Лучшее, что есть в этом человеке, — это его собака.
Если бы только люди могли любить, как собаки, мир стал бы раем.