Уж замуж невтерпеж
Шрифт:
– Я дам оправдательные показания! – горячо заверил его Балашов, наливая вторую порцию водки.
– Да ладно, – махнул рукой Мороз.
Мне стало до слез обидно, что он вот так снимает свой стресс, забыв про меня, будто это не он целовал меня в затылок и не он шептал «Все кончилось, все кончилось».
Все кончилось?.. В окно настоятельно лез зимний рассвет.
– Севастьян, – слегка запинаясь, сказал Балашов, – а что за анекдот ты все время хотел мне рассказать? Какая-то скорая психологическая помощь...?!
– Не-е, – замотал головой Мороз. –
– Ну, пожалуйста! Я же до конца жизни мучиться буду! Умирает пасечник...
– Не-е!
– Ну, пожалуйста! – Балашов опять наполнил рюмки. – Умирает пасечник...
– Не, тут женщина, ребенок! Он матерный, и мат в нем незаменим.
– Женщина в отключке, ребенок побежал бабушку успокаивать. Киру я запер в кабинете! Нам, филологам, ничего не чуждо, а больше никто не услышит! Вот, у меня последние десять баксов, давай! Плачу за анекдот!
Он так и сказал « женщина в отключке» и «плачу за анекдот».
Мороз тяжело вздохнул, но взял протянутые деньги.
– Ну, тогда еще по одной! – кивнул он и вылил в себя рюмочку. – Умирает пасечник. Собирает своих сыновей и говорит...
Внизу вдруг раздался вой милицейских сирен.
– О, пацаны прикатили! – оживился Мороз. – Еле дозвонился до них! У меня в ментовке друганы работают, поэтому так быстро и приехали! – Он вскочил с места и бросился к двери. Балашов пошел за ним. Я сползла с дивана, доковыляла до стола и допила балашовскую водку. Водка пахла водкой, но не обжигала, не грела и не пьянила. После всех этих событий в водке градусов – ноль. По инерции я потащилась за Балашовым.
Внизу было много людей. В форме и без. Они бегали, ходили, топали, кричали, таскали жуткие пластиковые мешки. Мороз активно и по-свойски с ними общался, что-то рассказывал, показывал и даже командовал.
Меня наскоро допросил небритый мужик в мятом костюме и несвежей рубашке. Он похмыкал и пообещал проверить «какой такой подарочек организовали кондитерская фабрика и агентство „Каре“
Где-то звенел Элин голосок. Дети переживают стрессы легче, чем думают взрослые. Для нее все это стало страшной сказкой с хорошим концом. Относительно хорошим, потому что Киру под белы руки увели в ментовский газик, а Алевтину Израилевну, обколов лекарствами, погрузили в машину «Скорой помощи». Даже на носилках она твердила «Хде Вихтог?» и «Ягих, ты не в Пагиже?» Кира каким-то расчудесным образом успела нанести на лицо свежий макияж, переодеться, и победно улыбалась невесть откуда взявшимся телекамерам, словно говоря: «Проживу без короля». Бумагу так и не нашли.
Бумагу так и не нашли, а вернее, о ней просто забыли. В процессе разбирательства всплывало, конечно, что убийца искал некий договор, но поисками его в доме так никто и не занялся.
На короткое время, после того, как оттуда увели Киру, мы остались с Балашовым в кабинете одни. На больших напольных часах стрелки показывали одиннадцать утра. Ночь была бесконечно
Я потрогала Балашова за плечо. Никто не заметил его рану, никто не подумал ее перебинтовать. Алевтина Израилевна перетянула на себя внимание всех прибывших в дом медиков.
– Надо обработать, – сказала я.
– Пустяки, – отмахнулся он. – Пиджак жалко. Я привез его из Парижа.
– Не говори мне про Пагиж! – засмеялась я. – Ягих, ты не в Пагиже?
Балашов тоже засмеялся.
– Да, Алевтина Иерусалимовна та еще штучка! Не думал, что она будет покрывать свою дочку! «Хде Вихтог? Хде Вихтог?» И Элю ведь притащила!
– Израилевна, Балашов, Израилевна!
– Ну да. Хотя какая теперь разница?
Мы говорили не о том. Будто не он целовал меня в затылок и говорил: « Все кончилось. Все кончилось».
– Надо вернуть попугая в клетку, – сказала я опять не про то.
– Бедный Сидоров, натерпелся!
– Он научился летать!
Мы замолчали.
– Я отвезу тебя домой, – предложил Балашов, теребя пуговицу пиджака. Он так неуверенно это предложил и так нервно теребил пуговицу, что у меня не было никакой уверенности, что он действительно хочет сделать это.
– Вызови мне такси!
– Я отвезу тебя домой! – гаркнул Балашов, словно поняв, что образ нервного школьника ему не к лицу.
– Я в смысле – ты же выпил! – испугалась я нового Балашова.
– Я могу вести машину даже под наркозом! – гордо заявил он.
– Не надо больше наркоза! – еще больше испугалась я, и мы опять замолчали.
– А что теперь с домом и... всем остальным?
– Плевать, – жестко сказал Балашов. – Потом разберемся.
Я поняла это как «не твое дело», хотя, наверное, он просто хотел сказать «я очень устал».
В доме оказалось полно журналистов, в том числе и телевизионщиков.
Эля что-то бойко рассказывала перед камерой в большой микрофон, который держала юная корреспондентка. Корреспондентка очень сочувственно кивала с такт Элиным словам.
– Надо же, я так берег Элю от всего, что связано с насилием и безнравственностью, а она так легко, так уверенно чувствовала себя в этом аду. Она ни на минуту не растерялась! – то ли удивился, то ли восхитился Балашов.
– Она тебе еще поддаст! – хмыкнула я.
– Что ты имеешь в виду?
– Только то, что наши дети – другие, а мы никак не можем этого понять, – успокоила я его.
Мы попытались незаметно для прессы прошмыгнуть к парадным дверям, но раздался шум хлопающих крыльев и густой контральто прокричал:
– Ягих, ты не в Пагиже?!
Навстречу нам летел Сидоров, летел плохо, неумело, и почему-то грязным брюхом вперед.
– Папа! – нас заметила Эля. – Теперь он может жить в детской!
К нам ринулась парочка репортеров с аппаратурой.
Балашов схватил Элю на руки и быстро пошел к выходу, свободной рукой подталкивая меня.
– Кто эта женщина? – прилипли репортеры с обеих сторон.