Ужасные невинные
Шрифт:
Я все-таки беру бамбук и тут же принимаюсь яростно скрести им скулу: это должно восприниматься шведкой как проявление сермяжной русской непосредственности, то же самое сделал бы и ручной медведь, чего она от меня хочет? И когда же наконец придет черед скандинавской сдержанности? Больше всего я боюсь, что из-за тонкого бамбукового стебля выглянет лицо мертвой Лоры (которое я видел), и оно потянет за собой лицо мертвой Август (которое я так и не успел увидеть); они вместе сидели в ванной, а теперь будут вместе ходить за мной, как два попугая-неразлучника.
Целую вас всех в глазки, аллилуйя, сестры!..
Удзаттэ!
– This is my first visit to Moscow . I am shocking. And do you fly to Stockholm for the first time 51 ?
Я
51
Это мой первый визит в Москву. Я потрясена. А вы впервые летите в Стокгольм? (англ.)
Третье место в нашем ряду кресел занимает девчонка лет пятнадцати (шведка сидит как раз между нами); она появилась едва ли не последней, с шумом плюхнулась в кресло, тут же выдула изо рта огромный пузырь жвачки и надвинула на уши наушники.
Земфира.
Даже сидя за кресло от нее, я слышу, что это – Земфира, никаких возражений; тем более меня не интересует состояние барабанных перепонок девахи, а они (по-хорошему) уже давно должны были лопнуть.
В какой-то момент деваха снимает наушники: все дело в шведке, теперь она насела на юное создание, стоило только ему бросить пару лихих фраз на английском. Я ошибся насчет еврокомиссарских притязаний: шведке абсолютно все равно, с кем болтать.
«Тойота Лэнд Крузер».
Я оставил ее на стоянке рядом с аэропортом, заплатив за это почти астрономическую сумму. Срок, который значится в квитанции, – десять дней, успею ли я вернуться?
И что будет, когда я вернусь? И вернусь ли я вообще?
Не нужно загадывать, но где-то внутри меня зреет ощущение: мою милашку я больше не увижу. Единственное воспоминание о ней – брелок с ключами, саламандра, так понравившаяся моим пальцам в самом начале знакомства. Я вытаскиваю брелок-саламандру из рюкзака, все на месте:
спирали, все шесть, расположенных попарно,
камешки, заменяющие саламандре глаза,
отбитый кончик саламандровой лапы.
Новая конечность не выросла, вопреки общеизвестному утверждению, что саламандры регенерируют отмирающие клетки едва ли не лучше всех в природе.
К моей это не относится.
Да, вот еще что: саламандры не горят в огне. Я впервые рассматриваю брелок так внимательно, на трассе мне было недосуг сделать это; и ощущение, что металл липнет к пальцам, – тогда оно испугало меня, теперь же меня вряд ли хоть что-то сможет испугать.
Чем дольше я смотрю на чертовы спирали, тем
Покалеченная лапа, отбитый кончик, я сейчас зарыдаю!..
Я не преследую никакой цели, когда вынимаю из кармана рубашки кусок металла, который выудил в сортирной раковине «Че…лентано».
Просто вынимаю.
Просто провожу языком по разлому.
Просто составляю обе части: большую и маленькую.
Они подходят друг другу идеально, как паззлы в детском наборе. Они были частью единого целого. Они и сейчас – часть единого целого.
«А девочка созрела… Созрела-а… Созрела-аа-а-а!..» орут наушники соплячки через кресло от меня. Мысль, медленно созревающая в моей собственной голове:
Этого не может быть.
Для того чтобы смириться с фотографиями Тинатин в ларинском мобильнике, много времени мне не потребовалось. Для того чтобы осознать, что Тинатин и тот, другой, Макс были знакомы или – во всяком случае – видели друг друга, времени потребовалось еще меньше. Чушь, фигня, нет никакого другого Макса, я – единственный.
Но дело не в этом.
Дело в золотом осколке.
В типе, после которого он остался. Гнусном типе в униформе, ходячем пособии по энтомологии, одно лишь воспоминание о нем вызывает привкус кислятины у меня во рту. Каким образом отбитая саламандровая лапка могла оказаться у него?.. До того как я составил паззл, Ларин Максим Леонидович был случайной преградой, но при этом – совершенно самостоятельной фигурой, одиноким путником в ночи. Теперь же меня не покидает ощущение, что он – всего лишь фрагмент, звено, часть единого целого. Что это за целое – мне неизвестно.
Соплячка не сводит с меня глаз. Пялится и пялится.
Бамбук (шведка успела всучить бамбук и ей) тоже задействован. Соплячка высовывает кончик языка, острый и неприлично, вызывающе красный; проводит им по стеблю, сворачивает в трубочку, – все ее движения откровенны до омерзения.
Девочка созрела. М-да.
Она подмигивает мне!.. Маленькая сучка, пороть тебя некому! А если кто-то и решится (в чем я сильно сомневаюсь), то это будет воспринято как элемент садо-мазо-феерии в гостиничном номере, чистая постель за двадцать пять центов, Буч и Санденс всегда клевали именно на чистую постель.
Я не клюну, поищи других дурачков.
– Do you will allow 52 ?..
Опять хренова шведка. Прежде чем я успеваю что-либо сообразить, она вынимает у меня из рук брелок с саламандрой и принимается вертеть его в руках, подносит к глазам, стучит размягченным ногтем по спинке, по глазам-камешкам. Она выглядит взволнованной. Она разражается тирадой, путая английские и, очевидно, шведские слова. Я ни черта не понимаю из ее спича. Ни черта.
– Что говорит эта старая курва? – спрашиваю я у соплячки.
52
Вы позволите? (англ.)