Ужин со смертельным исходом

Макдональд Джон Данн

— А теперь давайте.

И этими словами вышиб дно из запруды.

Огромная масса воды с ревом хлынула в долину. Да, хороша же я была, нечего сказать! Цеплялась за него, пускала слюни, зарывала лицо в его пиджак, стонала, повизгивала и голосила, не зная, откуда все это берется и почему. Была хорошая, большая грудь, пара хороших, больших, ласковых рук и убаюкивающее нашептывание всякий раз, когда саунд-трек предоставлял ему такую возможность. Меня захлестнуло этим потоком, и долгое время я была ничем. Просто вчерашними недоеденными спагетти. Размякшей массой, которая, со все более редкими и неожиданными интервалами, выдает взрывные фыркающие звуки. Но по мере того как медленно возвращалось сознание,

возвращалась и гордость. Я с усилием приподнялась, отстранилась и передвинулась на дальний край сиденья. В кармане джемпера лежала косметическая салфетка. Я высморкала нос, который, как мне представлялось, теперь был похож на редиску. Выбросила салфетку из окна машины, опустила стекло еще ниже и голосом маркизы попросила сигарету. Он дал ее мне. Я испортила первую затяжку заключительным всхлипом и едва не задохнулась.

Я злилась на него. Да кто он такой, чтобы вторгаться в мою личную жизнь? Чем, по его разумению, он занимается? Кому нужна его жалость? Наконец с трудом проговорила:

— Кажется, я была несколько несдержанна.

— Вы выложились на полную катушку.

Я резко повернулась к нему:

— И я еще докажу вам, дружище, что плачу не потому, что меня поколотили.

— Сколько времени вы уже так не плакали, Джуди?

— О господи! Не помню. Лет пять-шесть. Я не знаю... почему со мной такое случилось.

— Если бы мне пришлось угадывать, я бы сказал, что это гидравлический пресс.

Я невольно рассмеялась. А смеясь, поняла, как нелепо с моей стороны было злиться на него. Бедняга. Плаксивая женщина упала в его объятия, и он сделал все, что мог. Потом, подумав о черном озере, перестала смеяться.

Это хорошо — вот так поплакать. И даже при том, что я наслаждалась этим ощущением легкости, свободного полета, я уже прокручивала в голове эту ситуацию, пытаясь вывернуть ее так, чтобы превратить во что-нибудь полезное, что-нибудь такое, из чего получится номер. Ну, скажем, в такую вещицу, где я сыграю трех или четырех женщин, то, как они плачут... герцогиня, женщина-борец и актриса из старых немых фильмов, с разным музыкальным сопровождением для каждой.

До какой же степени притворства можно дойти? Неужели ты даже не способна честно поплакать? Я задавалась вопросом: что от меня осталось? Просто какое-то странное устройство для превращения всего в гротеск. Что-то вроде машины, которая заглатывает жесть, бумагу и бобы, а изрыгает из себя нескончаемый ряд банок с консервированным супом.

Ладно, спишем это на внезапную смерть, сирены в ночи, черную воду и чувство одиночества. Не слезы. То, что случилось дальше. А случилось то, что его рука лежала на моем левом плече. Он сидел за рулем. Случилось то, что ощущать на себе его руку было приятно. Случилось то, что я склонила голову влево и положила щеку на тыльную сторону его ладони. Случилось то, что я немного повернула голову, так что мои губы коснулись его ладони. Потом вроде должно было возникнуть неудобство. Слишком много локтей на пути, и носы мешают, и некуда девать колени. Но получилось так, как будто мы все заранее отрепетировали. Он распахнул объятия, а я развернулась к нему спиной, а потом легла спиной в его объятия, закинув ноги на сиденье, в направлении дверцы, и нашлось куда пристроить все наши руки, когда его губы прильнули к моим.

Для меня в любви всегда какая-то ненатуральность. Это как маятник. Я начинаю испытывать наслаждение, а потом маятник отклоняется в другую сторону, и я вижу себя со стороны, и меня разбирает смех. Потому что есть в этом, черт побери, что-то нелепое. Люди слепляют вместе свои рты. Тяжело дышат, как будто бежали вверх по лестнице. Сердца колотятся: бум-бум. Но в этот раз маятник качнулся, и зацепился за маленький крючочек, и остался в том положении, и во всем этом не было ничего нелепого.

Совершенно

разомлевшая Джуди Джона высвободилась, села очень прямо и уставилась в пустое пространство перед собой. У меня покалывало все тело, от лодыжек до ушей.

— Бог мой, — сказала я. Тон у меня был чопорный, как у старой девы.

Он коснулся моей спины, а я подскочила, как на пружинах, и приземлилась на фут дальше от него.

— Что случилось?

— А то ты не знаешь, ей-богу...

— Я знаю. То есть мне кажется, что знаю. Однажды, когда я был маленьким, мой дедушка стоял на стремянке. А я все подбегал, слегка раскачивал стремянку и убегал, визжа от удовольствия. Ему это надоело, и он отмахнулся от меня своим пиджаком. При этом забыл, что в кармане пиджака у него лежал маленький гаечный ключ.

Я повернулась спиной к дверце, как капитан Хаммер, оборонявшийся от девяти китайских бандитов, и сказала:

— Я объясню быстро и доходчиво, и не перебивай меня, пожалуйста. Несмотря на несколько серьезных ошибок, я — очень морально устойчивая дама. Этот легкий поцелуй оборвал мне крылья, потому что я чрезвычайно уязвима. Тронь меня, и я разлечусь вдребезги, как бывает с рюмкой от звуков скрипки. Но то, что я артистка эстрады с маленькой буквы, еще не означает, что я играю во всякие там игры. Ты — женатый человек, и, соответственно, ты — отрава, а посему я сделала бы о тебе запись в дневнике, если бы вела таковой, но при этом отметила бы, что ты разбередил мне душу, если тебе приятно это слышать, а теперь я ухожу на этих каучуковых ногах, исполненная целомудрия и сожаления. — С этими словами я открыла дверцу и вылезла из машины.

Он отозвался:

— С этим препятствием можно что-нибудь сделать, Джуди.

— Не говори так. Не думай об этом. Позвони мне в мой яблочный ларек на следующий день поминовения.

Я пошла прочь. Оглянулась назад. Увидела красный кончик его сигареты. Потом спустилась к пирсу, к тому, на котором больше никого не было. Села в росу, скрестив ноги. Услышала, как кто-то из мужчин произнес:

— Три года назад я поймал вон у тех камней здоровенного окуня. Четыре фунта с лишком. Поймал его на лягушку.

И другой человек в лодке ответил:

— А вот я не могу на лягушек. Они вцепляются в леску своими лапками. И меня от этого мутит. Я ловлю на жуков.

— Постой-ка. Что-то подцепили.

Я задержала дыхание. Затем услышала, как он проговорил:

— Твердое дно. Опять камни. Поверни-ка в другую сторону, Вирг. — И через некоторое время: — Ну вот. Веревка освободилась.

В душе у меня творилось что-то невообразимое. Мне хотелось грустного фламенко на гитарах и испанских типажей, поющих в нос, в то время как я раскачиваюсь и прищелкиваю пальцами, а большие жемчужные слезы катятся по моим алым щекам. Я долго просидела там. Наконец поднялась к дому, пошла на кухню и выпросила гигантский сандвич у Розалиты, лицо которой напоминало фамильный склеп. У меня от переживаний всегда разыгрывается аппетит.

Уже почти рассвело, когда они ее нашли. Я вновь спустилась к причалу. Они действовали неуклюже, вытаскивая ее из лодки, и уронили. Я все ждала, что Уилма сядет и устроит им взбучку за то, что они такие растяпы. Но она была мертва. Не жуткой смертью. Не как на той дороге в Южной Каролине, когда Гэбби, в седане, ехавшем впереди нас, вырулил навстречу тяжелому грузовику. Вот они действительно представляли собой жуткое зрелище. Все до одного. Митч, наверное, впал в шоковое состояние. Я помню, как он метался туда-сюда по обочине, подбирая листки с аранжировками, которые разметало во все стороны, собирая их в аккуратную кучку, просматривая каждый, пытаясь отыскать какую-либо часть «Леди, будь умницей», — потому что он заплатил Эдди Сотеру, чтобы тот писал ее для нас в промежутках между этими «Гудмэнами».