Ужин
Шрифт:
— Да, так там и написано. Случайно пустить подозреваемому пулю в лоб. В полицейском фургоне. Теперь вспомнил. — Директор положил сочинение обратно на стол. — Это тоже был один из ваших «советов», господин Ломан? Или ваш сын дошел до этого своим умом?
Что-то в его тоне заставило меня вздрогнуть; в тот же миг я почувствовал покалывание в кончиках пальцев или, точнее, я вообще перестал их чувствовать. Я насторожился. Конечно, мне хотелось похвалить работу Мишела — ведь она куда умнее, чем этот вонючий субъект по ту сторону стола, однако я должен был оградить моего сына от издевательств
— Наверное, это я своими убеждениями частично спровоцировал его на подобные мысли, — сказал я. — Я обычно не стесняюсь в выражениях насчет того, как следует поступить с подозреваемым в том или ином виде преступления. Возможно, в какой-то степени, осознанно или нет, я навязал Мишелу свою точку зрения.
Директор посмотрел на меня изучающим взглядом, насколько можно назвать изучающим взгляд человека с низким уровнем интеллекта.
— Только что вы утверждали, что большую часть работы Мишел написал сам.
— Верно. При этом я имел в виду в основном те фрагменты, где рассказывается о бесчеловечности приводимых государством в исполнение смертных приговоров.
Исходя из опыта, я знал, что, беседуя с недалекими людьми, лучше всего врать напропалую, предоставляя этим тупицам возможность отступить, не потеряв лица. К тому же я действительно не помнил, что в работе о смертной казни было навеяно моими рассуждениями, а что сочинил сам Мишел. Помню наш разговор за столом об убийце, всего на несколько дней вышедшем из тюрьмы и уже, судя по всему, снова кого-то пришившем. «Таких вообще нельзя выпускать на волю», — сказал тогда Мишел. «Нельзя отпускать на волю или нельзя держать в тюрьме?» — переспросил я. С пятнадцатилетним Мишелом мы обсуждали любые вопросы, он проявлял интерес ко всему: к войне в Ираке, терроризму, ситуации на Ближнем Востоке — в школе эти темы обходят, считал он. «Что ты имеешь в виду? Как это нельзя держать в тюрьме?» — спросил он. «То и имею, — ответил я. — Именно то, что сказал».
Я посмотрел на директора. Этот слизняк, уверовавший в глобальное потепление и возможность полного прекращения войн и несправедливости на земле, скорее всего, полагает, что насильники и серийные убийцы поддаются лечению; что после нескольких лет болтовни с психиатром их можно аккуратно возвращать в общество.
Директор, до сих пор сидевший вальяжно развалившись в своем кресле, наклонился вперед, положив на стол обе ладони с растопыренными пальцами.
— Если я не ошибаюсь, вы тоже работали в системе образования? — спросил он.
Покалывания в пальцах меня не обманули: когда обладатели низкого интеллекта чувствуют, что терпят фиаско в споре, они обращаются к любым доступным им средствам.
— Я несколько лет преподавал в школе, — сказал я.
— Это было в… не так ли? — Он произнес название школы, до сих пор вызывающее во мне смешанные чувства, точно название болезни, от которой ты вроде бы излечился, но которая в любой момент может обнаружиться в другой части твоего тела.
— Да, — подтвердил я.
— Вас тогда отстранили от уроков.
— Не совсем так. Я сам взял тайм-аут.
Директор кашлянул и взглянул на листок бумаги на столе.
— Но вы так и не вернулись. По сути, вы уже десятый год как безработный.
— Временно безработный. При желании я уже завтра смог бы устроиться на работу.
— Согласно информации, присланной мне из… ваше трудоустройство зависит от психиатрического заключения. А отнюдь не от вашего желания.
И снова название той школы! Я ощутил, как дернулись мышцы под левым глазом, что другие запросто могли принять за нервный тик. Поэтому я притворился, будто мне что-то попало в глаз, и принялся отчаянно его тереть, тем самым лишь усугубив мышечные спазмы.
— Чушь, — сказал я. — Чтобы работать по профессии, мне не требуется разрешение психиатра.
Директор снова уткнулся в листок бумаги.
— Но здесь сказано обратное. Здесь написано…
— Можно мне взглянуть на этот документ? — Мой голос прозвучал резко, требовательно и недвусмысленно.
Тем не менее директор не сразу удовлетворил мою просьбу.
— Позвольте мне сперва договорить, — сказал он. — Несколько недель назад я случайно наткнулся на бывшего коллегу, в настоящее время работающего в… Точно не помню, почему речь зашла о вас — по-моему, мы говорили о колоссальной нагрузке в системе образования в целом. О переутомлении и связанных с этим нервных расстройствах типа синдрома эмоционального выгорания. Он упомянул имя, показавшееся мне знакомым. Сначала я не понял откуда. Но потом вспомнил о Мишеле. А затем и о вас.
— У меня никогда не было синдрома эмоционального выгорания. Это новомодная болезнь. И переутомления тоже не было.
Теперь директор принялся усиленно моргать, что при всем желании нельзя было назвать тиком — только признаком внезапной слабости. Или еще точнее — страха. Возможно, я неосознанно поменял интонацию — последние фразы я произнес нарочито медленно, медленнее, чем предыдущие, — и у директора замигали его сигнальные лампочки.
— Я и не говорю, что у вас был синдром эмоционального выгорания, — сказал он, барабаня пальцами по столу.
Он снова заморгал! Да, что-то изменилось. Менторский тон, которым он пытался навязать мне свои малодушные теории о смертной казни, исчез.
Теперь, помимо запаха пищевых отходов, я чуял еще кое-что: страх. Так же как собака чует, что ее боятся, я обонял едва уловимый кисловатый запашок, которого прежде не было.
Думаю, что именно в тот момент я поднялся — точно не вспомню, провал в памяти. Не помню, было ли еще что-то сказано. Я поднялся со стула и посмотрел на директора сверху вниз.
Все, что происходило потом, объяснялось исключительно разницей в высоте: директор по-прежнему сидел и был уязвим, я же стоял, возвышаясь над ним. Вернемся к собакам: долгие годы хозяин кормит их и ласкает, а они служат ему верой и правдой, но в один прекрасный день хозяин спотыкается на улице и падает, и тут собаки набрасываются на него, вонзают свои зубы ему в горло и загрызают намерть. Иногда еще и разрывают на мелкие кусочки. Это инстинкт: падение — признак слабости, то, что лежит на земле, — добыча.