Узник №8
Шрифт:
— Давайте наконец говорить о главном, — напомнила дочь.
— О главном? — спохватился узник. — Давайте. А вы кто по убеждениям?
— Я ещё раз предлагаю поговорить о главном, — настаивала дочь. — А если нет, так мы пошли.
— В самом деле, милок, наплюём-ка на убеждения, — подхватила мать. — А то будто нам и поговорить не о чем окромя убеждений-то.
— Сегодня вечером, вы согласны? — обратилась девушка к узнику.
— Что? — узник испуганно уставился на неё. — Побег? Нет, я законопослужный гражданин и честный человек.
— Ты милок, смотрю, не понимаешь, или придуряешься, — лукаво улыбнулась жена надзирателя.
— Послушайте, узник… — вступила дочь, беря заключённого за руку и настойчиво
— Поздравляю! — отозвался тот.
— Это не смешно, — отмахнулась девушка. — Если отец узнает, что я беременна от пожарника, он меня убьёт.
— Он не любит пожарных? — удивился узник.
— Он не любит пожарника, — с нажимом отвечала дочь. — Ненавидит. Его просто трясёт от него. А моя девственность для отца — так просто фетиш.
Узник непонимающе посмотрел на неё, на носки своих тапок, на жену надзирателя.
— Вы хотите сделать аборт? — спросил он наконец.
— За аборт он меня убьёт ещё вернее, он страстный противник абортов, почему, вы думаете, нас у него пятеро детей.
— Пятеро… — задумчивым эхом отозвался узник.
— Он убил свою первую жену за то, что она сделала аборт, — продолжала девушка.
— Ужас!
— Вот у нас только один выход и остался, как есть один, — сокрушённо покачала головой жена надзирателя.
— Бежать с пожарным? — предположил заключённый.
— Отсюда не сбежишь, — усмехнулась девушка.
— На тебя вся надёжа, милок, — доверительно прошептала жена надзирателя.
— Не понимаю, — покачал головой узник. Он в самом деле не понимал, чего от него хотят эти женщины.
— Ну тебе же всё равно сидеть не пересидеть, голубь, — принялась терпеливо объяснять жена надзирателя. — Тебе что так, что этак — пожизненно тут куковать. Так сделай себе приятно и нам хорошо.
— И что же я должен сделать?
— Ключик в замочек, — игриво ответила жена надзирателя, — меч в ножны, болтик в гаечку… Ну?
— Я не слесарь, я работник умственного труда.
— Чтобы детей умом делали, такого я не слыхала, — оторопело произнесла мать.
— Я тоже, — отозвался узник.
— Ну вот и славно, — обрадовалась жена надзирателя, — вот и договорились. Сегодня, стало быть, вечером и сладим дело, ага?
— Да как хотите, — пожал плечами узник. — А какое дело?
— Святая дева, пресвятая богоматерь, храни господь и святые твои… — вздохнула жена надзирателя и во вздохе её впервые почувствовалось то ли нетерпение, то ли досада. — Да что же это за дундук-то, ей богу! Как ты столько детей-то настрогал, если ни бельмеса в этом не смыслишь?
— Сколько? — опешил узник.
— Отвечай, охломон ты этакий, — окончательно потеряла терпение жена надзирателя, — будешь сильничать девку или нет?!
— Тише, мама, тише, — зашикала дочь надзирателя. — Вы не понимаете, узник. У меня будет ребёнок. От пожарника. Этого нельзя. А от вас — можно, если вы меня изнасилуете. Понимаете теперь? Отцу просто не к чему будет придраться. А вы получите свою радость. И не одну. Обещаю снабжать вас мухами весь срок вашего заключения, то есть пожизненно.
— Ах вот в чём дело! — простонал узник, наконец-то уразумев желание женщин. — О боже, боже! O tempora, o mores![2] О трагифарс души человеческой, о горе от ума!
— Слава богу, наконец-то, — с облегчением вздохнула мать. — Ну и ладно. Теперь ешь свой обед, милок, а то, я чай, остыло уже всё. Того и гляди отец пожалует, нагорит нам тогда всем.
— Так вы согласны, узник? — уточнила дочь.
«Что делать мне? — думал узник. — Отказаться?.. Но — мухи… И я так давно не был с женщиной… О боже, боже!»
— Вы ещё не сожгли фотографию? — обратился он к дочери надзирателя. — Покажите мне её. В последний раз. Умоляю.
Она достала из кармана
— О горе, горе! — плача, простонал он.
— Ты есть-то будешь, милок? — спросила жена надзирателя, словно и не замечая его состояния. — Или уносить?
Спохватившись, он набросился на еду, принялся жадно пожирать остывший горох, почти не жуя, торопливо глотая, давясь и откашливаясь.
Жена надзирателя удовлетворённо кивнула и перешла к наставлениям:
— Значит, завтрева мы тебе ужин принесём, ты поешь, наберёшь сил для подвига. А как поешь, я понесу касрули, а дочка с тобой останется, ну, будто прибрать. Возьмётся она пыль протирать, тут ты начинай ходить по камере, ходить и на неё поглядывать — примеряешься, стало быть, и лихой замысел лелеешь. Господин надзиратель-то в колидоре будет сидеть на то время. Когда я выйду, он ещё спросит меня, мол, а дочь-то где. Я ему и скажу: пылюку, скажу, надо протереть, а то этот охломон грязюкой зарос уже по самые уши. Ну, ладно, скажет господин надзиратель и хлопнет меня по заду и заржёт, что твой Букефал. Но я ему подмигивать в этот раз не стану, чтобы он за мной не увязался на кухню, а то ведь не услышит, когда дочка кричать станет. Если увяжется, то опять поставит меня у печки или у мешка с картошкой и будет потешаться. Оно, конечно, ничего бы так-то, но не нынче только, а в другой раз я ему подмигну. Так вот, стало быть, ходишь ты вокруг дочки-то, ходишь и посматриваешь, как она пылюку сметает. Потом она юбку подоткнёт, чтобы, мол, полы помыть. И наклоняться будет ещё этак, и вот этак, и зад выпячивать, как последняя, — жена надзирателя даже согнулась, показывая, как будет выпячивать зад дочь. — Ага. Тут ты на неё и набросишься. Но поначалу сильно не шуми, а тихохонько тащи её на топчан, там лезь под юбку и трусы с неё сдёргивай. Ты дочка, — обратилась она к дочери, — тоже не верещи раньше времени, дай человеку потешиться над тобой, а то не поверит отец — у него, заразы, на такие дела чутьё. Если спросит потом, почему ты не орала сразу, то скажешь, что узник, мол, тебе в рот юбку затолкал, а уж потом надругивался. Тебе, милок, в самом деле нужно будет подол ей в рот запихать. Только не сильно пихай, не глубоко, а то удушишь девку, и всё тогда насмарку пойдёт, ничего тогда не получится. Вот, стало быть. Затолкаешь ей юбку-то в рот и делай своё дело. Делать надо как полагается, по-человечески, а не для виду, потому как отец потом обязательно проверит, чего было и осталось ли чего в ней.
— Он же убьёт меня! — простонал узник.
— Не бойся, милок, не убьёт, — успокоила жена надзирателя, — не имеет он такого права — его тогда господин начальник тюрьмы самого убьёт и фамилию не спросит. Да и я прибегу из кухни на шум, удержу его, если убивать примется. Ну вот, стало быть, как закончишь дело своё, так юбку она у себя изо рта вытянет и начнёт визжать. Ты сразу-то с ней не соскакивай, чтобы господин надзиратель вас при этом самом застал. А ты, дочка, когда начнёшь верещать, дай волю рукам — поцарапай мурло узнику, помолоти кулаками, но смотри, осторожно, глаза ему не выдери, а то что ж мы, нехристи какие, что ли — человек к нам с добром, а мы к нему с топором, мы ему глаза выдирать — не гоже так. Вот как отец-то ворвётся, ты узника с себя сталкивай и смотри у себя промеж ног и кричи чего-нибудь, чтобы господин надзиратель понял, что зараза в тебя всё ж таки попала. Ну и всё, а там уже как бог даст. А я через минуту здесь буду, так что ты, милок, за жизнь свою не опасайся, хоть она тебе и не особо-то нужная, чего уж там говорить. Вот, стало быть. А теперь — с богом, дочка, давай посуду уносить будем.