Узник иной войны
Шрифт:
Я вновь и вновь просматривала заключительные кадры, и на меня накатывали волны мучительных воспоминаний о собственном возвращении домой. Я была поражена и заинтригована тем, что мне открывалось. Наконец-то до меня дошло, что же происходило со мной и моей семье по моем возвращении из Бермингема.
Мальчик из фильма наконец-то почувствовал себя в безопасности, я же, вернувшись домой, не нашла там ни безопасности, ни защиты. Я вернулась к раздраженному, сбитому с толку мужу и к обществу людей, в которое я больше не вписывалась. Мои близкие и друзья любили, но не понимали меня.
Это была не их вина. Я могла упрекать их не более, чем
В тот вечер в декабре 1980 года, когда мой «вулкан» прорвался, я была освобождена из стального ящика, моей камеры – одиночки. И хотя я больше не томилась в заточении в том заброшенном месте внутри своего сознания, свободной я также не была. Я по-прежнему оставалась узником. Потребовалось еще семь месяцев интенсивной терапии, чтобы я наконец-то могла ощутить себя достаточно сильной и выйти за ворота прошлого на свободу.
Домой в Скотсдейл я вернулась 21 июня 1981 года, уже зная, каково быть свободной. Я не просто высвободилась, как тот мальчик, из своих прежних границ. Уже несколько месяцев я брела к новому рубежу столь неведомому, столь непривычному, что он был выше понимания кого бы то ни было из моих знакомых, за исключением моих друзей в Бермингеме.
Извлекать из памяти и час за часом заново переживать групповое изнасилование, слышать крики перепуганного ребенка, осознавая, что эти крики принадлежат тебе: это вещи, о которых «нормальный» человек не хочет знать. Никто на хочет признаться, что подобное действительно случилось, особенно, если речь идет о том, кого знаешь и любишь.
Точно так же никто не хотел верить в существование Дахау. Даже когда нашим правительством были получены подлинные фотографии, чиновники никак не хотели признать, что кто-то мог совершить и совершал такое с подобными себе.
В 1981 году большинство населения нашей страны отказывалось верить в то, что сексуальное насилие действительно случается, и что оно может быть столь же страшным и распространенным, как это представлено в отчетах, которые постепенно становились доступными широкой публике. Чем верить, куда проще было бы делать предположения, судачить, сомневаться.
Когда я вернулась в Скотсдейл, почти все увидели, что «новая» Мэрилин сильно отличается от той, которая уехала от них девять месяцев назад. Слухи о «нервном срыве», «приступе помешательства», «любовной связи», «эгоцентризме», «себялюбии», «упадке духовности» и тому подобное сопровождали меня повсюду, куда бы я ни пошла, не давая мне житья.
Для меня оказалось невозможным быть свободной в Аризоне в то время. Свобода для меня – это здоровые личностные границы, а не включение в коллективные границы нашей культуры – всеобъемлющие границы, внутри которых другие могут как угодно посягать на границы отдельного человека.
***
Июнь 1981 года. Мои домочадцы напряженно улыбались, встречая меня в аэропорту. Отвечая на их нежные объятия, я нисколько не подозревала ни о конфликте, который вызовет мое присутствие в ближайшие месяцы, ни о том, как трудно им будет принять все то, что отстаивала и требовала эта новая Мэрилин. Моему заново возникшему Естественному ребенку казалось, что все будет просто: надо лишь дать ему свободу быть собой.
Я покинула Бермингем, сознавая, что один час нападения перевернул всю мою жизнь. До нападения у меня уже были некоторые модели поведения – стремление
Возвращение к прежним взаимоотношениям оказались трудными и приятными одновременно. Я чувствовала себя словно канатоходце, который пытается удержать равновесие, в то время как другие раскачивают канат. Дома, казалось, все ходят за мной по пятам, опасаясь упустить меня из виду. Возможно, они соскучились по мне. Возможно, следить за мной их заставляло любопытство.
Моя мать, исполненная любви к дочери и снедаемая виной, безуспешно пыталась завести со мной разговор о прошлом. На ее лице застыло страдание. Я чувствовала себя в ответе за ее слезы и бессонные ночи и все же не могла сделать то, о чем она просила.
«Мама, я не могу говорить с тобой»
Ее глаза наполнились слезами. Она положила свою мягкую, нежную ладонь на мою руку. «Пожалуйста, детка. Прошу тебя, поговори со мной».
«Я не могу, мама. Каждый раз, когда я заговариваю, ты принимаешься плакать. А я не могу вынести твоих слез. Для меня это слишком мучительно. Мне и так приходится обращаться за профессиональной помощью из-за своей боли, мама. Твоей и моей боли сразу мне не вынести».
Мисси Сью звонила мне и уговаривала поговорить с матерью.
Джинджер звонила мне и уговаривала поговорить с матерью.
Мисси звонила мне и уговаривала поговорить с матерью.
Я оставалась в доме, не рискуя выйти на улицу. Там я наверняка наткнулась бы на мать с отцом. И тогда мне пришлось бы встретиться с последствиями, которые причинили отсутствие внимания с моей стороны. Я любила их до чрезвычайности, но не хотела видеть боль, которую я им причиняла.
Мне не терпелось побывать в церкви в воскресенье, где я могла увидеть всех тех, кто неизменно поддерживал меня в молитве. Держась позади Тодда, я могу спрятаться от шума и замешательства, которое вызовет мое появление.
Я надеялась, что в церкви мне удастся восстановить мои поврежденные отношения с Богом. Я по-прежнему любила Его, но, испытав столь много гнева и смятения, я не могла понять, как Он мог любить меня и при этом позволить произойти этому страшному нападению. Я осознавала, что должна простить Бога за Его выбор в отношении меня. Мне надлежало простить Бога за то, что он покинул меня, когда я была маленькой девочкой.
Вдобавок я испытала огромную благодарность за то, что моя терапия с доктором Дэнилчаком дала возможность Божией исцеляющей любви начать свою работу в душе той маленькой девочки. Мне было отрадно, что Бог привел меня в терапевтический центр – убежище вдали от дома, где мне не было надобности изо дня в день возвращаться домой к семье и к обязанностям взрослого человека после заново пережитого кошмара восьмилетнего ребенка.