Узник иной войны
Шрифт:
Наблюдая людей на церковных скамьях, беседующих и смеющихся, я ощутила себя в родной обстановке и одновременно не в своей тарелке. Хотелось знать, что эти люди говорят обо мне и как на это следует реагировать. Хотелось уйти домой и плакать. Хотелось остаться и встретиться с теми, кто любил меня все эти годы и семь месяцев молился за меня.
Я была в замешательстве. Кругом сплошные противоречия. Ежедневно я бранила себя за убеждение, что я имею право выжить. Я изводила себя за то, что отказываюсь принести в жертву собственное здоровье и благополучие ради своего мужа.
Уверена,
Я мысленно встряхивала себя и пыталась сменить пластинку, которая крутилась у меня в голове. В то же время я держалась своего нового представления о браке – совместной жизни, основанной на уважении. Когда один возвышается, а другой умаляется – это не семья.
Жизнь в Аризоне не останавливалась в течение семи месяцев моего отсутствия, но моя семья настолько привыкла, что все держится на мне, что многие важные вещи оставались несделанными. В сентябре я сочла, что в состоянии вернуться к своим бухгалтерским обязанностям в нашем бизнесе. Я притащила домой из галереи гроссбухи в коробке в четыре фута длиной, два фута шириной и высотой в один фут. «Смахивает на гроб», - подумала я, - мой гроб».
Доктор Дэнилчак советовал мне, чтобы в течение года я, по возможности, избегала стресса. Грустно, но это обернулось неудачной остротой. Хрупкая ваза, мелкие осколки которой только встали на место, так что клей еще не успел высохнуть, оказалась в центре опасной зоны – среди толпы детей, у которых отняли игрушку, а это похуже, чем оказаться в центре мощного урагана.
Оставаясь одна, я плакала. Это не были слезы, вызванные эмоциональным событием, это не были слезы человека, который столкнулся с язвительным замечанием друга. То было слезы душевной борьбы сдерживаемые в течение тридцати шести лет, слезы долгих лет внутренней пустоты.
К несчастью, я столкнулась с давлением при отсутствии поддержки. Постепенно, я стала соскальзывать в прежние стереотипы, опекая в первую очередь Тодда, стараясь доставлять ему удовольствие, поступаясь при этом собственными потребностями и чувствами.
Боли, отпустившие меня на то время, что я была в Берлингеме, тут же вернулись обратно: головные боли, боли в ногах, спазмы в желудке – все это накатило сплошным потоком и ошеломило меня. Раньше боль была моей постоянной спутницей. Мне некуда было деться от нее, и потому я мирилась с ней. Но теперь, после нескольких месяцев освобождения от мучительной боли, я знала, насколько лучше жить без нее. Я сердилась, что мой прежний враг вернулся, чтобы преследовать меня, а я не знаю, куда деваться. Я была полна решимости никогда больше не принимать обезболивающих препаратов.
Мои головные боли уменьшились, и я воспряла духом, как только Тодд согласился пройти семейное консультирование у доктора Терри Крайсела, терапевта, которого
Помимо семейного консультирования мне предстояло вновь отправиться в Берлингем для поддерживающей индивидуальной терапии. «Это вроде лучевой терапии после радикальной операции по удалению раковой опухоли»- пояснил мне и Тодду доктор Дэнилчак.
Очевидно, Тодд был против моего отъезда. Для него наши взаимоотношения было первоочередными по важности.
Я чувствовала, что все вот–вот рухнет. «Тодд, если я не позабочусь о себе, будет просто некому продолжать совершенствовать наш брак. Я была не в состоянии объяснить ему, что «пожертвовать собой ради нашего брака», означает разрушить те самые отношения, которые мы пытаемся спасти.
Невзирая на протесты Тодда, я полетела в Берлингем, я твердо решила заниматься и своим здоровьем, и взаимоотношениями с Тоддом. Я плюхнулась на стул в кабинете доктора Дэнилчака и выпалила: «Я готова на все, чтобы спасти наш брак».
Обеспокоенный доктор Дэнилчак с тревогой спросил: «С тех пор, как вы вернулись, что творится с вашим Естественным ребенком, которого вы такими неимоверными усилиями вызволили из небытия?»
«Он умирает», - ответила я.
Доктор Дэнилчак склонился ко мне и произнес: «Как начет ваших отношений с Тоддом, где вы даете ему возможность самому заботиться о себе?».
«Это удается мне с большим трудом. Я обслуживала его все эти годы». Но я начинаю понимать, что если я буду его «целовать да миловать», у него не будет возможности почувствовать ответственность за свои поступки».
Неделя прошла без боли, но полная тяжелого труда. По возвращении домой, в водоворот дел, боль немедленно вернулась.
Мне одной не вынести этой боли.
Я чувствую возмущение Тодда по поводу моей терапии, но она еще не завершена.
Подчас враждебность, которая исходит от него, пугает меня и вызывает желание убежать прочь, как я хотела бы убежать от своих последователей.
Я не могу находиться в Берлингеме. Я не могу находиться дома. Гораздо проще умереть.
Я начала понимать, что твердое намерение выжить не было раз и навсегда сделанным выбором. На самом деле это было решение прожить один день. Затем в течение последующих дней или недель я предпочитала умереть. После чего я вновь, всего лишь на один день, выбирала жизнь. Постепенно дней, когда мне хотелось жить, стало больше, чем дней, когда мне хотелось умереть. Мое стремление уцелеть становилось сильнее, чем соблазн погибнуть. Я больше не чувствовала себя «стертой» Богом. Я шла вперед. Я шла вперед самыми крошечными, малюсенькими шажками.