УЗНИК РОССИИ

Дружников Юрий

Он пишет короткие пьесы, названные пушкинистами маленькими трагедиями. Задуманы они были еще в Михайловском, когда родился несостоявшийся замысел исторической трилогии и первая пьеса «Борис Годунов», которой он гордился, но которая оказалась несценичной. Теперь – продолжение экспериментов в драматургии, попытки равняться на Мольера и Шекспира. Не потому ли он обратился к драматическим миниатюрам, построенным на не раз использованных европейскими авторами сюжетах?

В деревне, где буквально вокруг писателя и с его участием разыгрывалась жизненная русская драма, временами переходящая в трагедию, среди маленьких его трагедий нет русских тем, будто

автор живет в центре Европы. В «Каменном госте» Пушкин описывает небо Мадрида и небо Парижа, хотя в жизни ему не дали увидеть ни того неба, ни другого. Лаура говорит:

А далеко на севере – в Париже –

Быть может, небо тучами покрыто,

Холодный дождь идет и ветер дует…

Париж вовсе не далеко на севере от Мадрида, да и климат в Париже не хуже (Лаура это должна знать лучше Пушкина). И вообще, эти рассуждения не имеют никакого отношения к действию пьесы, но в Болдине автору почему-то хорошо мечтается о Париже.

Пушкин путешествует по европейским литературам в поисках неестественных смертей. В Вене заставляет Сальери, вопреки историческому факту, отравить Моцарта, который на самом деле умер своей смертью. Поэт перемещается в Мадрид, чтобы разыграть маленькую пьеску о многократно обыгранном западными авторами Дон-Жуане, которого убивает каменный командор. Пушкин двигается в Англию на «Пир во время чумы», являющий собой вольный перевод куска пьесы «Чумной город» Джона Уилсона (Пушкин писал, как тогда было принято, «Вильсона»). В «Скупом рыцаре» автор сам сделал подзаголовок: «Сцены из Ченстоновой трагикомедии «Тhe Covetous Knight» – но вроде бы англичанин Уильям Шенстон не писал подобной вещи.

Во всех четырех маленьких трагедиях, написанных в Болдине, мотив один: муки унижения, гибель живой души, отчаяние, за которым следует смерть физическая. Яд запретов – медленный яд, отравляющий душу человека, которого держат на цепи, яд, сводящий в могилу. В «Пире во время чумы» мысль о смерти – основа происходящего. Вальсингам не в состоянии жить в той действительности, которая его окружает. Воспоминания гнетут его, он разрывает связи с людьми, отметает привязанности; он агрессивен даже по отношению к самому себе.

Есть упоение в бою

У бездны мрачной на краю. (V.356)

Не об этом ли состоянии Пушкин говорил Нащокину: желании броситься со скалы вниз? Выходит, есть упоение и в «дуновении чумы», которое Пушкин испытал на себе год назад в Арзруме. На фоне дуновения холеры в округе Болдина это звучит вполне ощутимо. Кстати (возвращаясь к географии): Вальсингам размышляет о веселых и мирных ручьях чужой страны, но не хочет думать о страданиях собственной родины.

Прозрачные аналогии возникают в «Каменном госте». Пушкинская интерпретация Дон-Жуана (у него Дон Гуан) накануне собственной свадьбы поэта – не свободная любовь, не эротика, но гибель свободы и рабство в браке. «Независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы», – рассуждает Пушкин. Фраза Дон-Жуана очень точно определяет суть брака самого поэта: «Я ничего не требую, но видеть вас должен я, когда уже на жизнь я осужден». Дон-Жуан ищет смерти через любовь. Похоже, Пушкин делает то же самое.

Он еще не женился, а уже разочарован в семейной жизни, судя и по написанному

в Болдине «Домику в Коломне». Была даже попытка расшифровать это название как «Домик колом мне», что, на наш взгляд, уж совсем нелепица. Но факт, что Пушкин надломлен, устал от жизненных перипетий. «Я воды Леты пью», – пишет он. Творческий подъем в Болдине сочетается у него с весьма скептическим взглядом на происходящее в литературе.

На мелочах мы рифмы заморили,

Могучие нам чужды образцы.

Мы новых стран себе не покорили…

И дальше:

…Пегас

Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец

Иссох. Порос крапивою Парнас;

В отставке Феб живет, а хороводец

Старушек муз уж не прельщает нас.

И табор свой с классических вершинок

Перенесли мы на толкучий рынок. (IV.236)

Вяземский в тон приятелю в письме к нему называет русскую литературу литературочкой, а потом литерадурочкой. А тем временем Пушкин, подсмеиваясь над братьями-писателями и над собой, заканчивает в Болдине главный роман своей и нашей жизни «Евгений Онегин».

Не случайным кажется, что, переходя на семейную стезю, он спешит закруглить текст и поставить точку, чтобы расстаться с Онегиным – своим alter ego. Поэт бросил Онегина «в минуту злую для него» в марте 1825 года. Год спустя, пребывая на даче в Царском Селе, написал важную вставку – письмо героя к героине. Решение о добавке письма в текст возникло, возможно, под влиянием чтения. Вяземский перевел на русский язык «Адольфа» Бенжамена Констана и дал рукопись Пушкину. Позднее перевод вышел с посвящением ему. Пушкин внимательно читал, подчеркивая карандашом заинтересовавшие его места и обороты. Анна Ахматова отмечала, что таких заимствований Пушкин много сделал и у Бальзака.

Время меняет знаки в отношении к героям романа, к его стилю и форме. Говорилось, что в «Онегине» мало русского и все сплошь западное, и что западного нет, а все сплошь отечественное. Боратынский писал о пушкинском романе Киреевскому: «Форма принадлежит Байрону, тон тоже». А.Мартынов в середине прошлого века писал, что в «"Евгении Онегине» повсеместно проявляется подражание, облик западного мудрования, русского же духа и слыхом не слыхано, и видом не видано». Сто тридцать лет спустя советский критик К.Тюнькин обвинял Мартынова в «реакционной тенденции», которая «приобрела характер политического доноса».

Взятие в долг тем, мыслей, оборотов из иностранной литературы не считалось тогда зазорным. Наоборот, было принято, широко распространено, приветствовалось литературными журналами и не скрывалось авторами. Пушкин, как и все его сверстники, много занимался переводами из европейской литературы. Он лучше многих других умел переносить на русскую почву достижения европейских писателей. Роман Констана о бесцельном и безвольном молодом французе, сыне своего века, потерявшем точки соприкосновения с обществом, в котором жил, появился в 1815 году и стал своего рода эталоном для целого ряда романов, включая «Онегина», впрочем, как считал сам Пушкин, опосредованно, через Байрона.