Узники коммунизма
Шрифт:
— «Что день грядущий нам готовит?», тихонько перешептывались между собой зэ-ка. Одни были как-то странно воодушевлены, другие удивлены, третьи подавлены и растеряны. Защемило сердце в тревоге за судьбу родных и близких, оставшихся там на западе…
Мне хочется закончить эти строки нелегальной лагерной песней, которую заключенные потихоньку пели на мотив старой каторжанской песни «Когда над Сибирью займется заря»:
«Когда утром Норильский гудок прогудит И по тундре польется волною, По баракам встает Очумелый народ И на кухню спешит за едою. Вот «баланду» поели, чтоб голод унять, И, под ругань и крик горлохватов, ВсеОсвобождение
Когда срок моего заключения стал приближаться к концу, или, как говорят в лагере, «к звонку», я был далек от всяких иллюзий по части того, что меня ожидало на «воле». Единственно, что влекло меня туда — это моя семья, находившаяся в ужасном материальном положении… Я боялся «довеска» не потому, что пришлось бы отбывать новый срок, а потому, что должен был помочь семье и ради этого мне нужно было освободиться и ехать к ней.
Обычно, за месяц до освобождения, заключенного переводили в центральный лагпункт, где сосредоточены все отделы Управления лагеря и здесь его «обрабатывали». Когда же до конца срока мне оставалось месяц и из Н-ского лагерного пункта меня не вывезли в К-ск, я был охвачен тревогой… В Н-ке находилось всего лишь пятьсот человек арестантов и многие из них также кончали свои сроки и через два-три месяца ожидали вызова в К-ск. Неопределенность моего положения их ввергала в уныние. Если сегодня дадут новый срок одному, то почему завтра не может случиться это с другими? И где бы я не появлялся в лагере: возле кухни, в бане, на работе — везде меня останавливали и спрашивали: «Что такое, что вас не вызывают в К-ск? Уже осталось вам меньше месяца, а «они» молчат, хотя бы вам… того… не прибавили»…
Всякий, кто побывал в заключении, знает, как быстро там время летит… Особенно быстро оно летит в советских лагерях. Но моя последняя неделя тянулась ужасно медленно и тяжело. Я верил, что без Божьей воли и волос не упадет с головы моей, и эта вера укрепляла меня в терпении. Я знал, что мое освобождение зависит от Москвы и строил всякие предположения. Приближалось 10 января — день, когда я должен уже быть освобожден. Но никаких признаков этого не было. Местная администрация отнекивалась незнанием, а Москва молчала.
Но не молчало Провидение. 10 утром меня вызвали в контору лагпункта, а через полчаса посадили в обыкновенные однолошадные сани и с одним конвоиром отправили в К-ск. Нужно было за два дня проехать 120 км. и я, в роли возницы, всё время подхлестывал шуструю сибирскую коняку, чтобы засветло
Вторую ночь ночевали в каком-то грязном колхозном дворе вместе с колхозником.
Утром подошел к нам один из колхозников и, протягивая ко мне свою руку, сказал:
— Вот вы потеряли какой-то узелок… кажется деньги. Я нашел их вот здесь…
Он посмотрел сперва на конвоира, потом на меня. Я полез в карман. Он был пуст. Последние сто рублей были утеряны, а этот неизвестный мне колхозник возвращал их. Как я ему был благодарен. Я ему крепко пожимал руку, а он молча стоял перед нами и радостно улыбался влажными глазами. Я видел и чувствовал, что он переживал в это время, и мне тоже было радостно и за себя и за него! Может быть, он тоже был религиозным человеком и догадывался, почему я находился в соседстве с вооруженным охранником. Хотя по тогдашним ценам это были и небольшие деньги, но ведь дело было не в них. Суть была в душевных переживаниях человека, отдавшего мне их, и в той радости, которую мы в этот момент оба ощутили.
К обеду третьего дня мы добрались до К-ска. Это был мой последний этап, приведший меня к освобождению. Сдавая меня в лагерь, конвоир проговорил:
— Ну вот, если бы все такие были заключенные, как это вы, тогда бы было дело другое.
Но что он, этот бывший крестьянский сын из Черниговщины, подразумевал под «другим делом», узнать мне не удалось, т. к. на меня сразу же набросились два вахтера и стали обыскивать.
13 числа меня стали «обрабатывать», а 14 я был на свободе.
Выписывая мне «путевку в жизнь» — справку об отбытии наказания, в которой также указывалось и будущее мое место жительства, работник УРО перелистывал толстую книгу и подыскивал для меня подходящую область.
Потом мне растолковали, что эта толстая книга, которую зэ-ка называли «Талмудом», является указателем для УРО, куда девать освободившихся «контриков». Указатель был разделен на главы, или пункты, соответственно пунктам 58 статьи. Согласно им, мне возбранялось проживать в столицах, крупных городах, промышленных центрах, в приморских и пограничных районах, на своей родине и в районе, где проживал до своего ареста. Все эти запрещения и ограничения выражались одной многозначительной формулой: — 40 (минус сорок).
Я освобождался из заключения, но как освобождался? С пятном и документами «контрика» меня прикрепляли к определенной территории, чтобы режим коммунистической деспотии я чувствовал особенно остро. Чтобы в любое время можно было снова меня взять и запереть в тюрьму или лагерь. Чтобы всегда иметь меня на глазах и контролировать не только мое поведение, но и мою душу…
На лагерной вахте меня еще раз, и уже последний, снова обыскали, перечитали мою справку об освобождении, открыли двери на улицу и выпустили.
Я шел мимо мрачных и грязных бараков, в которых, очевидно, находились «вольнонаемные» из бывших «кулаков» и старался освоиться с новым своим положением. «Неужели я освобожден?» — шептал я, не веря тому, что я действительно был уже на свободе и направлялся в местную милицию за паспортом. Какое-то женское изможденное лицо показалось в дверях одного из бараков и многозначительно закивало головой, глядя на мои грязные узлы за плечами. Мне казалось, что все на меня смотрят, что меня остановят… Но в то же время я чувствовал, что пройду все мытарства, приеду к семье и еще узнаю другую жизнь… Зайдя за какой-то угол, я остановился передохнуть, взглянул на зимнее сибирское небо и в тот же момент в памяти моей загорелось дорогое утешение из 26 псалма: «Господь, свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь, крепость жизни моей: кого мне страшиться?».
Как в Заполярьи, так и в Н-ке, многие соузники просили меня, когда я освобожусь, чтобы навестить их семьи, или же послать весточки о них. Около десяти адресов пришлось заучивать наизусть. Выпуская на свободу арестанта, энкаведисты очень тщательно его обыскивали, и единственным путем нелегальной передачи сведений была память. Когда в последний раз меня обыскивали на вахте, старший дежурный строго спросил:
— Письма на волю есть?
— Нет, — ответил я спокойно: они все были в моей памяти.