В аду Сталинграда. Кровавый кошмар Вермахта
Шрифт:
Жизнь солдат не была самой важной вещью для Гитлера, когда он думал о будущем. За катастрофу в Сталинграде во многом стоило винить Геринга. Он не мог выполнить свое обещание перебрасывать по воздуху столько припасов, сколько было нужно, — и он это знал еще до того, как обещал. Он деградировал, превратившись в напыщенного пустомелю, накачанного наркотиками.
Забираясь вместе с Боде в транспортный самолет Ю-52 на ростовском аэродроме, я был вынужден протиснуться мимо большого, надежно принайтованного ящика с бумажной наклейкой «Рождественские поздравления командиру крепости Сталинград генерал-оберсту Паулюсу». Я счел надпись безвкусной и неуместной. По мне, крепость — тщательно выстроенная оборонительная позиция с безопасными убежищами
Думаю, в ящике была выпивка и закуска для больших чинов… по вполне понятной причине. Теперь, когда войска в окружении голодали, этот широкий жест был не к месту, был непозволителен и даже провоцировал на неповиновение.
Несколько часов прошли в ожидании, приправленным опасливым любопытством. «Юнкерс» летел над заснеженными полями, медленно набирая высоту, потом падал вниз как лифт, повторяя все это снова и снова. Не могу сказать, что моему желудку это нравилось. Я не привык летать самолетом. Слева я видел горящие сараи, дома и густой дым от горящих нефтяных баков. «Тацинская, — сказал летчик. — Аэродром, откуда снабжается Сталинград. Мы его называем Таци. Русские недавно раскатали нас своими проклятыми танками — весь аэродром и все, что вокруг. Но теперь мы его отбили».
Вскоре мы приземлились в Морозовской, на другом аэродроме снабжения. Русские и здесь были близко. Был слышен артиллерийский огонь и лай танковых пушек. На летном поле к бомбардировщикам и истребителям подвешивали бомбы. Я слышал, как кто-то сказал: «Они сейчас быстренько подпрыгнут и разгрузятся вон там, на Ивана». В отдалении были слышны разрывы. Все вокруг нервничали.
Первым делом мы хотели согреться, найти что-нибудь поесть, а потом узнать, как нам попасть в Сталинград. Поскольку наши собирались оставить аэродром в Морозовской, можно было брать сколько хочешь зимней одежды и еды. Мы с Боде обеспечили себя зимней формой, войлочными сапогами и ранцами, которые мы набили хлебом и консервами, в качестве маленького подарка ребятам с нашей батареи.
— Все, что мы привезем, приведет товарищей в восторг, — заметил Бодеме (У немецких солдат было два слова «товарищ». Члены нацистской партии обращались друг к другу «геноссе». Это слово было официальным. А слово «камрад» было солдатским обычаем еще с первой мировой. — Примеч. пер.) В окружении, кажется, был настоящий голод. Вокруг стояло несколько самолетов Хе-111, в которые грузили припасы для окруженных. Туда же полетели оба наших ранца. Боде нашел где присесть у носовой турели. Мне пришлось забираться в другой самолет и устраиваться между ящиков и мешков. Вскоре после взлета самолет резко накренился влево. «Неправильно размещен груз, надо все быстро исправить, иначе мы не полетим!» Мы быстро сели обратно в Морозовской. Пока мы ждали в столовой, попивая шнапс, я наконец согрелся. На летном поле кипела работа. Кроме двухмоторных бомбардировщиков и нескольких Ю-52 стояли многочисленные одномоторные самолеты — «штуки» и истребители. Они непрерывно взлетали и летели бомбить близко подошедшего противника. Наводящее на нехорошие мысли множество никуда не летящих транспортных самолетов, в основном поврежденных, размещалось вдоль кр^я летного поля. Летчик сказал, что их 60, из них всего 7 могут летать.
Я слышал, как кто-то сказал:
— Так у них со снабжением ничего не получится. Мы не можем нормально прогреть двигатель и заставить его работать на таком холоде. Всегда что-то ломается. Тацинская по уши в дерьме, и скоро тут будут русские. А тогда все, «спокойной ночи, камрад».
Второй взлет тоже оказался неудачным. «Старая кляча наконец получила свое, чертов утиль». И я снова должен был ждать. Я пошел прогуляться и оглядеть деревушку. Здесь стояла колонна из 6-й танковой дивизии, недавно прибывшей из Франции. Я вернулся в
Вокруг снова зажужжали слухи: «Мы уже прорвали окружение. Русские бегут, как раньше…» Я хотел этому верить, особенно после того как увидел эти уверенные в себе войска. Моя вера в то, что этот кризис мы преодолеем, крепла.
Правда, неизвестная мне в то время, ввергла бы меня в уныние и, скорее всего, удержала бы меня оттого, чтобы лететь в Сталинград. Я ждал, что 6-я танковая дивизия со своим отличным вооружением войдет в танковую группу Гота для наступления на Сталинград. Но их вскоре превратили в «пожарную бригаду» для того, чтобы ликвидировать прорывы русских в районе Тацинской, направленные на Ростов. Вдоль Чира шли отчаянные бои. Танковый корпус генерал-полковника Гота, со сравнительно слабыми танковыми частями, пытался с юга прорвать кольцо окружения вокруг Сталинграда. Они смогли подойти к «котлу» на 48 километров. Затем у них закончилась движущая сила. Последняя надежда 6-й армии на освобождение была утеряна. Гибель стала неминуемой.
Танки Гота были все нужны на угрожающем юго-западном фронте. В сущности, Сталинград уже сдался бы еще до Рождества. Тогдашняя моя уверенность может показаться наивной, и, наверное, такой и была — но я всегда был оптимистом. Такой подход делал жизнь легче. Он позволил справиться с ужасами войны, со страхом быть убитым или искалеченным, и даже с ужасными годами советского плена.
После обеда мы попытались вылететь еще раз: на этот раз в составе трех Хе-111 мы под прикрытием облаков долетели до Дона. Над рекой облака неожиданно исчезли, и на нас сразу обрушились русские истребители. «Назад, в облака, и — на Морозовскую, хватит на сегодня!» — сказал летчик.
В тот день обнаружилась еще одна возможность улететь в Сталинград: началась заправка и дозагрузка большой группы Хе-111 с контейнерами снабжения под брюхом. Тем временем стемнело. На этот раз полет прошел без проблем. Я видел Дон, тут и там изредка поднимались сигнальные ракеты. Из-за артиллерийского огня было прекрасно видно, где проходит передовая у обеих сторон. После этого самолет начал снижение, включились посадочные огни, и шасси соприкоснулось с землей. Но самолет снова начал взлет, набрал скорость и развернулся. Я пролез через ящики к пилоту.
— Я думал, мы уже там, — сказал я ему.
— И слава богу, — ответил он.
Русский самолет прошмыгнул между снижающимися «Хейнкелями» и сбросил бомбы на посадочную полосу. Левое колесо моего «Хейнкеля» попало в воронку в мерзлой земле, и летчик с трудом смог снова поднять машину в воздух. Теперь речь шла о посадке на брюхо, но не здесь, на местном аэродроме Питомник внутри кольца окружения, а в Морозовской. Кто знает, что будет, если пытаться садиться здесь. Другое колесо, или, вернее, его стойку, заклинило. Вручную оно не выпускалось.
— Черт! — сказал летчик. — Лучше уж прыгать с парашютом! — Они обсудили возможность прыгать с парашютом. Я, как пассажир, не был рад это слышать, потому что на меня парашюта не было. Я начал беспокоиться. Стоит ли мне лететь на свой страх и риск или проще застрелиться?
Ну, летчики тоже не представляли, как они будут прыгать — потому что раньше они этого ни разу не делали. Может быть, остается шанс безопасно проехаться по обледенелой полосе. Я даже отчасти успокоился. Когда мы садились в Морозовской, мне уже казалось, что все в порядке и меры предосторожности — только перестраховка. «Очистить нижнюю гондолу, стальной шлем надеть, спиной упереться во внешнюю стенку». Потом самолет накренился влево. Он ударился о землю и разломился. Я сидел в оцепенении, пока не почувствовал струю холодного воздуха, идущую в фюзеляж снаружи, и не услышал голоса: «Все в порядке? Выходите!»