В алфавитном порядке
Шрифт:
Мать вскоре вернулась, неся йогурт и пару мандаринов. Собиралась было очистить их, но я настоял, что сделаю это сам. Никогда еще нож не казался мне таким совершенным, таким удобным приспособлением. Я обхватил его рукоять пальцами и подумал в этот миг, что мы с ним неслышно переговариваемся и что он может слышать биение моего пульса, а я – его безмолвие. Что же касается ложки, с которой я тотчас принялся за йогурт, то меня просто очаровала ее форма, так умно и умело отвечавшая предназначению инструмента. А больше всего в ее строении мне нравилось, как плавным изгибом утончается черенок, прежде чем вновь расшириться на переходе к лопаточке. Я так долго ел руками, что, хоть и был уже сыт, попросил мать еще один йогурт – исключительно, чтобы насладиться едой с помощью ложечки и еще раз восхититься, в каком поистине чудесном согласии работают пальцы и, хотя их так много –
В каком-то смысле светлая сторона бытия находилась теперь здесь. В родительской спальне у стены стоял небольшой книжный шкаф, и я алчно поглядывал на него из кровати. И думал, что, когда мама выйдет, обязательно сниму какую-нибудь книжку с полки, возьму ее в руки с таким же удовольствием, как только что держал ложку. Любопытно, что я одновременно обнаружил и сами предметы, и свою способность взаимодействовать с ними.
Когда я встал с кровати, мне показалось, будто впервые перемещаю мое тело из одной точки в другую. Ходьба доставляла мне упоительное наслаждение, хотя из-за ужасной слабости я двигался очень медленно. И еще не успел добраться до книжного шкафа, как заметил на прикроватном столике (да, здесь были и столики) том отцовской энциклопедии. Тот самый, на букву р, (которую мы потеряли в другой стороне бытия), что вчера лежал у него на коленях.
Я вернулся в постель и принялся скользить глазами по словарным статьям – исключительно ради удовольствия наблюдать, как чередой набегают друг на друга страницы. Прочел, что такое Редька – которая там, на другой стороне, подтверждая свой вкус, сделалась Едькой. Неприятно, конечно, было, что Роса превратилась в хищную Осу, а Риск предполагал Иск, что вместо Рупора пришлось довольствоваться Упором, но это можно было пережить.
Покуда я размышлял над тем, что можно будет поймать на Уду, которой стала Руда, и как не отравиться Ядом, заменившим Ряд, в спальню вошел отец и, увидев меня с томом энциклопедии в руках, не смог скрыть удивление. Я закрыл книгу и положил ее на тумбочку.
– Ты что, искал какое-нибудь слово? – спросил отец.
– Да нет, – ответил я. – Так просто, листал от нечего делать.
Он быстро поцеловал меня и уселся в изножье постели, не спуская с меня вопрошающих глаз. Я видел в этом взгляде одновременно и любовь и укоризну, но не мог определить границу между тем и этим. Кажется, и он тоже, потому что явно растерялся, когда я, придав своему лицу такое же выражение, спросил, как у него дела с курсами английского. Мой голос звучал ласково, но вместе с тем и насмешливо, и я сам бы не смог сказать, где начинается одно и кончается другое. Так вот мы и общались. Так – и еще молчанием. А когда молчали, глядели друг на друга настороженно. Тут я спросил вдруг:
– Что такое министерство?
– Министерство? – переспросил он.
Мне показалось было, что я застал его врасплох, что он и сам не знает, что это такое, однако отец, коротко откашлявшись, принялся объяснять:
– Министерство – это такое правительственное учреждение, которое занимается каким-то определенным делом. Министерство сельского хозяйства, например, пытается следить, чтобы в один прекрасный день картошка не исчезла, а зерна не получилось слишком много.
– А министерство обороны что делает?
Спросил – и заметил, что отец хотел ответить в том смысле, что, мол, ни черта оно не делает или, по крайней мере, ничего полезного, но решил, что, пожалуй, не стоит, и на ходу исправился, сказав неохотно:
– Ну, это и делает – обороняет страну от ее врагов.
– А у всех стран есть враги?
– По крайней мере, у всех есть министерства обороны.
– А министерство культуры для чего нужно?
– Культуры? Ну-у, чтобы развивать все, что имеет отношение к нашему миру.
Выражение его лица переменилось, и теперь он смотрел на меня озабоченно. Было очевидно, что и мой отец не знает, что такое министерство. Я видел здания, где они помещались, и понимал, что там чересчур много сотрудников
– А дед? – выпалил я вдруг.
И, поняв по его лицу, что про деда ему говорить еще труднее, настойчиво уточнил:
– Он умер, да?
– Нет, но лежит в больнице, и состояние его очень серьезно, – ответил он наконец, и никто из нас двоих уже не сумел добавить ни слова.
Потом я уютно свернулся под одеялом, чувствуя, как все мышцы разом и каждая в отдельности шлют мне благодарности. Я устал, но это было хорошее, живительное изнеможение, потому что благодаря ему при каждом движении наслаждался первозданной новизной ощущений. У меня даже мелькнула мысль, как хорошо было бы жить здесь, в этой стороне бытия, где так светло и ясно, есть столы, вилки, ножи и шкафы и мир – цельный, полный, совершенный. Но на той стороне оставались мои отношения с Лаурой. Да не только они, а и некое противостояние, затрагивавшее меня, и целый мир, который при всей своей ущербности был реальней всего, что я знал раньше.
Не успел я задремать, как проснулся от криков за окном. Открыл глаза – и оказался в собственной комнате, в пространстве, где не было ни столов, ни книг, а на полу валялись выброшенные из шкафов вещи. И понял вслед за тем, что нахожусь с внешней стороны сундука, и царивший здесь хаос был чрезмерен даже для меня, никогда не отличавшегося аккуратностью. Я поднялся с кровати, подошел к окну, и увидел, как по улице идет толпа людей с криками:
– Танки! Танки! Танки!
Там были все мои друзья, их родители и – мало того – мои родители тоже, которые, правда, держались чуть в стороне от ядра манифестации, как если бы все же немного стеснялись кричать эту чушь. Ну, или мне так показалось. Кто-то поднял голову, увидел меня за стеклом и знаками стал показывать: спускайся, мол, давай с нами. Я отступил в глубину комнаты и подумал, что за время моего отсутствия все пошло кувырком окончательно, иначе как объяснить участие моих родителей в этой невнятной акции? А может быть, утрата каких-то слов пагубно воздействовала на их достоинство или ум, хотя с уверенностью можно было утверждать только, что мы все потеряли малейшую связь с порядком, потому что я вот встал с постели одетым, а значит, спал не раздеваясь. Может быть, мы и вовсе ложились теперь спать не в определенные часы, а когда хотелось, точно так же, как некоторое время назад стали есть, руководствуясь исключительно требованиями желудка.
Тут мне захотелось есть, и я, покуда шел на кухню, преодолевая разнообразные препятствия – от велосипедных колес до сковородок, – встречавшиеся мне на пути, не мог не заметить, что исчезли все двери, причем особенно бросалось в глаза исчезновение дверей в ванную и в кухню. Из груды фруктов на полу я выбрал мандарин, содрал с него кожуру и, разделив на дольки, сунул одну в рот – и в ту же секунду выплюнул: вкус у нее был омерзительный. И со страхом подумал: а не могло ли случиться так, что от исчезновения буквы р испортились продукты, в названии которых имелась эта буква? Чтобы удостовериться, взял грушу и осторожно откусил кусочек. Да, в самом деле, это было похоже не на грушу, а на гушу – новый фрукт, сухой и такой кислый, что у меня тут же защипало язык. Чтобы отделаться от неприятного вкуса, я решил выпить воды, однако кран был теперь не кран, а кан и действовал не так, как раньше. Когда мне все же удалось добыть несколько капель, выяснилось, что нет ни одного стакана, из чего заключив, что исчезло и это слово тоже (я попробовал было произнести его – и не преуспел), напился, сложив ладони ковшиком.
Я открыл морозильник и убедился, что и он превратился в моозильник и выглядел жалко: часть продуктов замерзла до каменной твердости, а вот варенье, например, кипело от жара. Несомненно, так проявились все пороки и слабости электичества. Я зажег кое-где свет и убедился, что часть лампочек перегорела, а другие то вспыхивают, то гаснут.
Тут я услышал очень странный, прерывистый шум, доносившийся от входных дверей. Вышел в прихожую, несколько секунд подождал и, когда этот непривычный, какой-то плаксиво-жалобный звук повторился, понял: это трель дверного звонка, сделавшаяся телью. Я отворил дверь и впустил родителей, вернувшихся с демонстрации в защиту танков. Меня удивило, что они не поцеловали меня, войдя.