В августе жену знать не желаю
Шрифт:
— Где, где же наша больная?
Минуту спустя прибыл доктор Гаспароне и почти сразу же за ним доктор Пассаторе, ученик доктора Маммоне да Сора, с криком:
— Всем стоять, больная моя!
Врачи обменялись приветствием, щупая друг у друга пульс.
— Добрый день, коллега, как мое здоровье?
— Неплохо, спасибо; а мое?
Поскольку домик находился на одинаковом расстоянии от окрестных деревень, каждый из врачей счел своим долгом нанести визит; каждый, увидев коллег, попытался было удалиться, но в конце концов остались все. Они осмотрели
— Скольких ты уходил за последние две недели? — спросил Гаспароне.
— Восьмерых, — ответил Мастрилли. — А ты?
— Четырнадцать.
— Ух ты!
— Ты помнишь, — сказал Пассаторе, — та старуха, которую я начал лечить неделю назад…
— Ну и?
— Отдала богу душу сегодня ночью.
— А я угробил троих за один день, — сказал Гаспароне.
— У меня, — сказал Мастрилли, — сейчас лечится один, но боюсь, выздоровеет.
— Хочешь, я приеду посмотрю его? — с хищным блеском в глазах осведомился Гаспароне.
— Нет, это не нужно; на худой конец, я всажу ему четыре пули в башку.
— Прекрасно! — закричал за дверью голос. — Смерть больным!
То был Никола Морра, четвертый врач, который входил запыхавшись, с саквояжем хирургических инструментов, тромбоном через плечо и своими двумя помощниками, Тибурци и Фьораванте.
— Я опоздал, — сказал он, — прошу меня извинить; но у меня был срочный вызов, пришлось ехать к лежачему больному.
— Тяжелый? — спросила Бьянка Мария.
— Синьора, — сказал врач, — представьте себе, если бы они чуть-чуть задержались с вызовом, мой приезд уже ничего бы не исправил.
— Господи! — сказала Бьянка Мария, вздрогнув.
— Он бы умер? — испуганно спросил доктор Фалькуччо.
— Он бы выздоровел! — воскликнул Никола Морра. — Выздоровел! А так теперь ему болеть, по крайней мере, месяца три, и вряд ли он выздоровеет, раз попал в мои руки. Уж я его залечу.
По окончании осмотра доктор Фалькуччо проводил врачей на выход. Когда они вышли в прихожую и изложили старику причины, в силу которых у больной очень мало шансов выжить, Фалькуччо подмигнул им и сделал выразительный жест большим пальцем правой руки.
— А не хотите ли, — сказал он, — по стаканчику старого барбера?
— О, спасибо, — ответил доктор Гаспароне, — весьма охотно.
— А я вам не дам, — презрительно сказал старичок.
Он вытолкал их на улицу и с досадой захлопнул дверь, а они шумели и стучали в дверь, крича:
— Хотим по стаканчику! Хотим по стаканчику!
Баттиста попросил разрешения полчасика поспать.
— Позор! — сказал Фалькуччо. — Молодые люди моего поколения были намного ленивее теперешних! Но я не отдыхаю. Пойду-ка я домой поработаю. Мне надо писать роман. У меня уже все готово.
— А о чем он? — спросила Бьянка Мария.
— У меня не хватает только основного содержания и деталей. Все остальное есть, кроме названия.
— Да, но, — возразила Эдельвейс, — что же тогда у вас готово?
— Бумага, перо и чернильница.
— Ну, это, —
— Хорошо, — ответил старый холостяк, — разрешите мне поработать. Дайте мне перо; дайте мне чернильницу; дайте мне бумагу. Постойте. Вроде бы мне нужно было еще что-то. Ах да. Дайте мне мыслей.
Он сел писать, но тут же застрял на крайне трудном месте: описании способа завязывания галстука, который один из его персонажей должен был повязать другому, совершенно не знавшему, как это делается.
— Пусть какой-нибудь писатель попробует с этим справиться, — сказал маленький старичок.
Он сломал перо.
— Не буду больше писать ни строчки в жизни, — прибавил он.
— Слава тебе, господи! — произнес тонюсенький голосок.
Все повернулись к Баттисте, который, чтобы не представлять им дона Танкреди, повторил ложь, сказанную прошлой ночью, когда они пели для волков:
— Извините, я немножко чревовещатель.
— Сказать по правде, — заметил Фалькуччо, — сдается мне, вы немножко невоспитанны. — И, будто осененный внезапной мыслью, спросил: — У вас случайно нет треножника для рисования?
Тетя Джудитта позвала Гастона Д’Аланкура:
— В доме есть треножник?
— Треножник?
— Да, треножник для рисования.
— Честное слово, — ответил старый слуга, — я в этом доме служу уже двадцать лет, но никогда не видел треножника для рисования.
— Жаль! — воскликнул Фалькуччо. — Я бы охотно нарисовал картину. Конечно, получше, чем те, что рисуют сегодня. Потому что, думаю, я рисую лучше теперешних художников. Это очень смешно. Но еще смешнее то, что теперешние художники думают, что рисуют лучше меня. Я не умею рисовать. В детстве у меня были большие способности к рисованию, но мой отец…
— Не дал вам учиться?
— Напротив. Он дал мне учиться, и мои способности улетучились.
— Вот повезло, — сказал голосок дона Танкреди.
Фалькуччо посмотрел на Баттисту.
— Вы прекратите когда-нибудь? — воскликнул он. — Молодые люди моего поколения были гораздо невоспитаннее теперешних.
Баттиста побежал прятать сумочку Сусанны в отведенной ему комнате. Он сунул ее под подушку.
— Негодяй, — сказал он дону Танкреди, — если не прекратите, я вас выброшу в окно.
— Но я хотел бы знать хотя бы, где я нахожусь, — сказал дон Танкреди.
— Да пошел ты! — закричал молодой человек.
И убежал.
День в горах!
После обеда Бьянка Мария, которая чувствовала себя намного лучше, настояла на том, чтобы Эдельвейс вышла подышать воздухом.
— Давайте навестим отшельника, — предложила девушка.
Она вышла с Баттистой и Фалькуччо.
Несмотря на поздний час, старый отшельник сидел, ковыряя в носу.
— Прошу меня простить, — сказал он посетителям, — но мы, отшельники, всегда ковыряем в носу, потому что никто нас не видит. Это единственное преимущество нашего одиночества, и мы были бы неправы, если бы не воспользовались им.