В Августовских лесах
Шрифт:
– Я еще тогда почуял, что война, - разглаживая ребрышком ладони подстриженные усы, сказал Осип Петрович.
– Ничего ты не почуял! Это я почуяла и побежала...
– Раз почуяла, так и сидела бы дома, и нечего было нос казать. Часом трахнет бризантным снарядом, и опрокинешься вверх копытцами, а кому это нужно, чтобы моя Франчишка опрокинулась вверх копытцами, и что я тогда буду делать один с коровой да с бычком, да с твоими гусятами, и на черта мне сдалась такая жизнь, чтобы ты попала под эту бризантную штуку?
Слово "бризантную" Осип Петрович подчеркнул, показывая этим
– Раз ты знал, что война, то, как старый солдат, удержал бы меня, и я бы не побежала и не натерпелась такого страху, - проговорила Франчишка Игнатьевна. Но, тронутая его сочувствием, добавила: - А ты и сам не торчи у окна, еще залетит якая-нибудь железка и зачепит...
– Ну-ну! Мы не такое видали!
– Осип Петрович покашлял и молодцевато прошелся до порога.
– Чего же мы будем делать?
– присаживаясь на постель, спросила Франчишка Игнатьевна.
Она никак не могла успокоиться. Нарушался ход ее мыслей и весь обычный уклад жизни. Надо было доить корову, кормить птицу, но ей не хотелось даже сдвинуться с места.
– Тот длинный черт Михальский, чтоб ему клещ залез в поганую ноздрю, на меня растопырил крылья да так рассобачился, начал палкой махать.
– Как так палкой махать?
– остановившись посреди хаты, спросил Осип Петрович.
Франчишка все ему подробно рассказала и даже от себя прибавила то, что только подумала, а не сказала Юзефу в глаза.
– Зря, говорю, тебя, колченогого беса, Советы домой отпустили. Тебя надо, як шавку, на цепь приковать, а то ты на людей начнешь кидаться...
– Что верно, то верно, - согласился Осип Петрович.
– Заимеет он теперь власть и начнет на добрых людей кидаться...
– Говорят, на заставе наши уже давно бьются. Там все трещит и валится, - глубоко вздохнув, сказала Франчишка Игнатьевна.
– На них, конечно, первый удар, - подтвердил Осип Петрович.
– Как там моя Клавдия Федоровна со своими детками? Вот же маленькие натерпятся страху, и не будет у них сегодня молочка! Кто ж ту войну несчастную придумал? Земли, что ли, кому не хватает? Наверное, панам да помещикам. Побьют народ, и землю пахать будет некому... А мы еще вчера договаривались идти в лес ягоды собирать. Вот они сегодня, какие ягодки, пригорюнившись, говорила Франчишка Игнатьевна.
– Хорошо, что Галина в город уехала, а то она маленького ждет. И у Клавдии Федоровны до родов остался один месяц. Я все думала: вот малюсенького скоро попестую та погулькаю, молочком из бутылочки попою... А сейчас вон оно что творится. Что же все-таки с нами будет, скажи мне, дорогой мой муженек, Осип Петрович? Сколько раз я тебя провожала на эту проклятую войну! Может, еще придется?
– Может, и придется. Только я уже буду по-другому воевать. Германскую власть я добре по Восточной Пруссии знаю. Оттого, что на баронов свой горб гнул, кровью не раз кашлял...
Так говорили Осип Петрович с Франчишкой Игнатьевной этим беспокойным утром. Они не видели, как в Вулько-Гусарское вошли фашистские солдаты. Это было в десять часов утра, когда на пограничной заставе еще шел ожесточенный бой.
Подоив корову и процедив молоко, Франчишка Игнатьевна, как обычно, наполнила свой эмалированный бидончик, с которым ходила на
Франчишка Игнатьевна поставила посудину на землю и подбежала к изгороди. В саду Седлецких стояла большая, крытая брезентом машина. Два солдата в серо-зеленых мундирах оттаскивали молодую, только что срубленную ими яблоню; громко крича на чужом языке, проволокли ее до беседки и там бросили. Один из них, высокий, с краснощеким упитанным лицом, отряхнув руки, сел в кабину, взявшись за руль, развернул машину и, выворачивая колесами молодую свеклу и морковь на грядках, въехал в тень других садовых деревьев. Второй солдат, коротконогий и белобрысый, с узким уродливым лицом, поднял с земли срубленную яблоню, приставил ее к машине и, захохотав, крикнул:
– Гут!
От дома подошла Ганна. Показывая солдатам на изуродованные грядки, стала что-то говорить на немецком языке.
Белобрысый солдат сначала только похохатывал и, ломаясь, прикидывал руку к пилотке; потом, грубо схватив Ганну за плечи, стал вталкивать ее в беседку. Ганна, сопротивляясь, упиралась кулаками ему в грудь и что-то говорила. Но солдат продолжал толкать ее в беседку.
– Эй, пан солдат!
– не выдержав, крикнула Франчишка Игнатьевна.
– Так не можно, пан солдат! Не можно!
Солдат от неожиданности отпустил руки и, обернувшись, увидел за изгородью грозившую ему маленьким кулачком женщину. Во двор въезжала еще одна машина.
Отбежавшая от беседки Ганна остановилась, что-то гневно и презрительно крикнула по-немецки и быстро пошла к дому.
– Тебе что здесь нужно, старая крыса?
– заорал на Франчишку белобрысый солдат и, грозно сжав кулак, направился к изгороди.
Но его тут же окликнули резко и властно:
– Фишке!
Солдат волчком перевернулся на месте и увидел вылезавшего из кабины офицера. Подойдя к солдату, тот сурово спросил:
– Ты что здесь делаешь?
– Мы размещаем машины, господин обер-лейтенант, - бросая руку к пилотке, ответил Фишке.
– Придется мне научить тебя, болван, как нужно обращаться с женщинами!
– офицер размахнулся, влепил солдату крепкую пощечину и прогнал к машинам.
Вбежав в комнату, Ганна бросилась вниз лицом на кровать и беззвучно заплакала.
– Ты о чем это плачешь?
– войдя в комнату, спросила мать.
Стася, готовясь к встрече с германскими офицерами, жарила в кухне курицу.
– Этот... тот... Боже мой!
– Ганна вскочила и стала гадливо отряхиваться, точно сбрасывая с плеч, с рук невидимую грязь.
– Что случилось?
– Он, понимаешь, оскорбил меня! Грубо, гадко! У меня даже язык не поворачивается!
– ероша трясущимися руками волосы, выкрикивала Ганна.
– Кто?.. Говори же!
– Фашист... грязный шваб! Он смеялся мне в лицо сказал: "Ничего, что вы, поляки, гордые... Мы собьем с вас эту спесь".
– Где он, этот негодяй?
– закипая гневом, спросила Стася.