В Березках звонит колокол
Шрифт:
РЕПОРТЕР
Куда бы Ленин ни ехал, куда бы ни шел, везде и повсюду безмолвно сопровождал его один странного вида человек. Не молодой — не старый, не грустный — не. веселый. Ленин потихоньку все приглядывался к нему, все думал: «Кто таков? Зачем и откуда? Может, из охраны? Надо будет сказать Дзержинскому, чтобы категорически избавили меня от этих телохранителей».
Но чем пристальнее наблюдал Ленин за таинственным незнакомцем, тем больше терялся в догадках. Однажды не вытерпел и спросил:
— Извините,
— Информацию пишу в газету. Репортер я, Владимир Ильич, из «Правды».
— Репортер?! А я думал совсем другое, — дружелюбно заулыбался Ленин. — И, признаться, тоже хотел строчить жалобу на вашу светлость. Но как к сослуживцу, у меня к вам претензий пока нет. Только очень прошу, будьте всегда точны и аккуратны. В нашем деле иначе нельзя.
— Буду стараться, Владимир Ильич.
И в газете действительно печатались заметки без лишних слов, без всякой отсебятины о выступлении Ленина перед ткачихами Трехгорки, о его поездке в подмосковную деревню, где, пофыркивая синим дымком, переворачивал первые пласты чернозема первый в России трактор, о беседе с комсомольцами железнодорожного депо…
Но однажды все-таки произошла осечка.
Выступил как-то Ленин на одном важном собрании, а к нему в самом конце вдруг подходит репортер и спрашивает:
— Владимир Ильич, повторите, пожалуйста, в двух словах, о чем говорили вы здесь сегодня?
— То есть как это о чем? А вы где же были, коллега?
— Я опоздал…
— Не понимаю…
— Опоздал, говорю. Трамваи не идут, току нет по всей линии.
— А как же вы? Способом пешего передвижения, стало быть?
— Стало быть, так. Сначала быстро шагал, потом уморился и вот…
Ленин внимательно поглядел на смущенного репортера и тут впервые заметил: он не то что «не молодой — не старый», а именно старый, совсем-совсем старый, совершенно седой человек.
— И все-таки опаздывать не годится.
Репортер не мог сразу и в толк взять, шутит Ленин или говорит серьезно.
Но Владимир Ильич не шутил. Он еще раз поглядел на репортера и сказал без всякой тени иронии:
— А теперь отойдем в сторонку, запишем, о чем разговор у нас был с рабочими.
Они уединились в конторке начавшего быстро пустеть цеха и вышли оттуда не скоро.
Вечерняя смена уже давно заступила, в пролетах снова стало шумно и дымно, а Ленин и репортер все разговаривали. Вернее, говорил один, второй быстро писал, едва успевая перевертывать листки блокнота.
Когда Ленин кончил диктовать, кончилась и записная книжка репортера.
— Вот жалко, — сказал Ильич, — всего одной-единственной странички не хватило, а у меня с собой, как на грех, ни листочка!
— Владимир Ильич, диктуйте, я запомню, а в редакции все запишу слово в слово, — попросил репортер.
— Нет, нужна бумага, в нашем деле без бумаги нельзя, — улыбнулся Ленин.
Тут дверь конторки тихонечко отворилась, вошел начальник цеха, нерешительно протянул репортеру пропитанный маслом клочок
— Нет, нет, это мне, — остановил его Ленин.
Ильич резким движением пододвинул к себе табурет, сел за крохотный шаткий столик начальника цеха, размашисто написал на зеленом листке несколько слов, протянул записку репортеру:
— С этим завтра же зайдите в Совнарком, к управляющему делами. Я бы сам вас отвез, но тороплюсь в другое место. Извините, что задержал.
Владимир Ильич пожал руку начальнику цеха, репортеру и уехал.
Через несколько минут покинул задымленную конторку и ошеломленный репортер. Утром он направился в Совет Народных Комиссаров. Только там он узнал, о чем Ленин писал в записке.
А сказано в ней было о том, что в распоряжение корреспондента «Правды» необходимо срочно выделить лошадь с упряжкой, что человек немолодой и что трудно ему целыми днями бегать по заданиям редакции.
Ленин ошибся, может быть, первый раз в жизни: никогда еще репортер не чувствовал себя таким молодым, таким бесконечно неутомимым человеком, как сегодня!
ЛЁНТЯ
Крохотный детский дом имени Клары Цеткин на окраине Москвы. Черный сухарь да ложка жидкой похлебки к обеду. Впрочем, жаловаться было не на кого — так жила вся Москва, вся страна. От голода умирали люди.
Но все-таки что-то помаленьку уже налаживалось, а главное — власть была своя, рабочая.
Так объяснил однажды ребятам директор детдома, когда они готовились к встрече шефов. Объяснил так, что даже самый маленький из них — рыжий Лёнтя — и тот понял и целый вечер вместе с другими рисовал плакат:
Шефы пришли в субботу, когда их никто не ждал. Ребята сидели за столом, погромыхивая пустыми мисками, — дрова были сырые, осиновые, и похлебка всегда запаздывала. В этот момент шефы и появились на пороге столовой.
— Вечер добрый! — тихо сказала пожилая женщина в самодельных тряпичных валенках, бесшумно ступая по чисто подметенному полу.
— Здравствуйте! — нестройно ответили ребята.
Вечер этот был действительно добрым. Пусть похлебка опять не сварилась вовремя, пусть за окнами шла бесконечная зима двадцать первого года, но в холодном доме за Рогожско-Симоновской заставой пахнуло самой настоящей весной!
Лёнтя не помнил своей матери, но ему сейчас подумалось, что она была такой же, как эта женщина, — улыбающейся, немного сгорбленной, чуть-чуть седой. И руки у нее были такие же — грубоватые, смуглые, сложенные на груди.