В битве с исходом сомнительным
Шрифт:
– Правда, Мак? Ну, я ведь говорил им все как есть, да, Мак? Все, что думал, выкладывал. Даже когда били меня, я не молчал!
Ласково взяв его под локоть, Мак отвел Джоя к койке.
– Вот тебе экземпляр «Нью мэссиз» [3] , Джой. Посмотри картинки, а я пока стряпать докончу.
Джим продолжал тюкать пальцем, печатая текст документа. Четырежды отпечатав текст, он сложил возле машинки стопку из двадцати копий и крикнул в сторону кухни: «Готово, Мак!»
3
«Нью мэссиз» – официальный орган Коммунистической партии
Мак подошел, просмотрел копии.
– Ты здорово печатаешь, Джим. И помарок считай нет… Вот тебе конверты. Вложи в них обращения. Поедим, тогда подпишем адреса.
Мак разложил по тарелкам солонину, картошку, морковь и нарезанный сырой лук. Все разошлись по койкам – есть. В комнате было сумрачно, пока Мак не зажег свисавшую из центра потолка мощную лампочку без абажура.
Когда тарелки опустели, Мак опять пошел в кухню и вернулся оттуда с блюдом кексов.
– Вот еще одна часть партийных обязанностей Дика. Он использует постель в политических целях. Рекомендую вам, джентльмены: Дю Барри [4] нашей партии!
4
Дю Барри, Жанна Бекю, графиня (1743–1793) – последняя фаворитка и любовница Людовика XV. Гильотирована во время террора.
– Пошел к черту! – отозвался Дик.
Мак взял с койки Джима заклеенные конверты.
– Здесь у меня двадцать писем с обращениями. Каждый подпишет адрес на пяти конвертах. – Отодвинув на край стола тарелки, он достал из выдвижного ящика ручку и склянку чернил. Затем вытащил из кармана список и аккуратно написал адреса на пяти конвертах. – Твоя очередь, Джимми. Напишешь адреса на этих пяти.
– Зачем это? – удивился Джим.
– Ну, может, это особо и ни к чему, а может, и к чему. Ведь нашу почту частенько перехватывают. Вот я и подумал, что шпикам, может, потруднее будет, если адреса написать разными почерками. Мы письма в почтовые ящики кинем. Зачем на неприятности нарываться?
Пока еще два парня писали свою порцию адресов, Джим убрал со стола посуду, отнес ее в кухню, поставил стопкой на край раковины. Когда он вернулся в комнату, Мак клеил марки на конверты и совал письма в карман.
– Дик, – сказал он, – сегодня посуду тебе с Джоем мыть. Вчера вечером я один с этим справился. А сейчас иду письма отправлять. Хочешь со мной пойти, Джим?
– Ясно, хочу, – кивнул Джим. – У меня доллар есть. Я кофе куплю, и мы, когда вернемся, кофейку выпьем.
Мак протянул руку:
– Нет, кофе у нас есть, на доллар мы лучше марок купим.
И Джим отдал ему доллар.
– Ну вот, теперь я чист, – сказал он. – Теперь у меня ни цента не осталось.
Вслед за Маком он вышел в вечерний сумрак, и они направились по улице, глядя по сторонам в поисках почтовых ящиков.
– А что, Джой действительно не в себе? – спросил Джим.
– Ну да, порядком не в себе. Знаешь, последний случай с ним был самым тяжелым. Джой в парикмахерской речь держал, парикмахер сделал звоночек, и на митинг полиция нагрянула. Ну, Джой драться-то мастак, пришлось им челюсть ему дубинкой сломать, чтобы не брыкался, когда его в каталажку тащили. Не знаю уж, как ухитрялся Джой говорить со сломанной челюстью, но, похоже, он и доктора тюремного агитировал, потому что тот заявил, что не станет лечить «этих чертовых красных», и Джой промаялся в тюрьме целых три дня со своей челюстью. Вот с той поры он малость с катушек и слетел. Думаю,
– Бедняга, – пробормотал Джим.
Вынув из кармана ворох конвертов, Мак подобрал из них пять с разными почерками.
– Что ж, Джой никогда не умел язык свой придержать. Ты на Дика погляди. Ни одной царапинки на нем! А ведь в крутости наш красавчик Джою не уступит, только знает, когда показывать ее стоит. Схватят его, бывало, копы, а он им тут же: «сэр», уважительно так, и вот они в нем уже души не чают, и не успеешь оглянуться – он на свободе! А у Джоя соображения не больше, чем у бульдога!
Возле самой Линкольн-сквер, на обочине, отыскался последний из четырех требующихся ящиков. Мак бросил туда свои конверты, и они неспешно двинулись по брусчатой дорожке парка, на которой уже валялись кленовые листья. Лишь некоторые скамейки на аллеях были заняты. На высоких столбах зажглись фонари, и на землю легли черные тени деревьев. Неподалеку от центра Линкольн-сквер высился памятник бородатому мужчине во фраке. Джим указал на памятник.
– Вон там я на постаменте стоял, – заметил он, – разглядеть, что происходит, пытался. А коп, видать, подскочил и шмякнул меня по шее, сильно так, как муху прихлопывают. Догадываюсь поэтому, каково Джою приходится. У меня ведь и самого дней пять с головой плохо было. Какие-то мелкие картинки мелькали, а что к чему, понять не мог. Прямо в затылок меня угораздило.
Мак завернул к скамейке, сел.
– Да знаю я, – сказал он. – Читал доклад Гарри. И только одно это тебя в партию вступить подтолкнуло?
– Нет, – ответил Джим. – В тюрьме в камере со мной еще пятеро сидели, тогда же задержанных – мексиканец, негр, еврей, ну, и двое других – американцы, вроде меня – обычных смешанных кровей то есть. Они, понятное дело, разговоры со мной вели. Но не это меня подтолкнуло. Читать-то читал я побольше ихнего. – Джим поднял с земли кленовый листок и стал задумчиво отщипывать его края, превращая лист в округлое подобие ладони со скелетиком из жилок внутри. – Понимаешь, – сказал он. – Дома нам все время бороться приходилось с тем или иным, в основном с голодом. Отец с хозяевами своими боролся. Я тоже боролся – в школе. И всегда мы в проигрыше оказывались, так что постепенно, думаю, это как бы нам в мозг впечаталось, что все равно мы всегда проиграем. Мой старик бился, точно кот, которого в угол свора собак загнала. Рано или поздно та или иная псина его прикончит, а он все равно бьется, отбивается. Можешь ты понять, каково это – чувствовать безнадежность? Я вот рос с ощущением безнадежности.
– Понимаю тебя, – сказал Мак. – Миллионам людей это знакомо.
Джим помахал ободранным листком, пропустил его между пальцами – большим и указательным.
– Я больше скажу, – продолжал он, – дом, где мы жили, был вечно полон злобы. Злоба витала в воздухе, подавленная лютая злоба – на хозяина, на управляющего, на лавочника, когда он кредит закрывал. От злобы этой нам самим тошно было, а куда денешься!
– Ты давай выруливай поскорее, – поторопил его Мак. – А то не пойму, к чему ты клонишь. Может, объяснишь все-таки.
Вскочив с места, Джим стеганул себя по руке ободранным кленовым листком.
– Сейчас объясню суть. В камере со мной сидели люди, выросшие в обстановке вроде как у меня, а у некоторых и того хуже. В них тоже чувствовалась злоба, но другого рода. Каждый из них не хозяина своего ненавидел или там мясника. Они ненавидели всю эту систему, из хозяев состоящую. Вот в чем разница, Мак. И безнадежности в них не было. Они не ярились, не кипятились, а работали, делали свое дело, но где-то в подкорке у них таилось убеждение, что они найдут способ выбраться из этой ненавистной им системы. В людях этих, хочешь – верь, хочешь – нет, даже спокойствие какое-то чувствовалось.