В борьбе за смысл
Шрифт:
Мы говорим здесь о сверхличности так, как если бы можно было говорить о ней в среднем роде. Однако тем самым мы превращаем ее в вещь. На самом же деле о боге нельзя говорить как о вещи, как о чем-то и даже, пожалуй, как о ком-то. Можно говорить лишь с ним как с кем-то, как с собеседником, с неким "Ты".
За человеческим "сверх-Я" стоит божественное "Ты": совесть-это трансцендентное "Ты" [1, с. 85]. Подобно тому как у человека имеется метафизическая потребность, ему свойственна и символическая потребность. Насколько эта врожденная символическая потребность глубоко укоренена и закреплена, мы видим в повседневной жизни обычного человека. Ежедневно и ежечасно он делает символические жесты - когда
Вспомним слова Паскаля: у сердца есть свои резоны, неведомые рассудку, резоны, недоступные рационализму и утилитаризму.
Действие символа можно сравнить с эффектом перспективы. Подобно тому как перспектива средствами второго измерения выражает третье, позволяет в плоскости увидеть пространство, так и символический образ делает непостижимое доступным и понятным. Необходимо только осознавать, что приведенная только что аналогия между перспективой и символическим образом сама является всего лишь символическим образом. Поэтому Ясперс был прав и расставил все точки над "i" по этому поводу, когда он сказал, что само понятие символа-это всего лишь символ [8, с. 109].
Через имманентное содержание символа трансцендентный объект приобретает все новую и новую направленность. Единственным условием является проницаемость этого имманентного содержания, через которое трансцендентный объект должен быть виден. Чтобы символ сохранял эту свою прозрачность, он никогда не должен пониматься буквально и дословно. Лишь когда на него направляется свет интенционального акта, в нем вспыхивает трансцендентное. Всякий раз в новом акте происходит овладение символом.
Абсолютное постигается не "с помощью" символа, а "в" символе. Это можно пояснить следующим примером: мы не в состоянии увидеть небо, даже если осветим его мощнейшим прожектором. Если при этом мы видим, например, облака, то это доказывает лишь, что то, что мы видим,-это как раз не небо. И вместе с тем именно видимые облака являются символом невидимого неба [8, с. 109].
Если интенция не идет дальше видимого символа, то она не достигает незримой трансцендентальности. Таким образом, символ всегда пребывает в неопределенности: он всегда нечто меньшее, чем та вещь, которую он символизирует, но при этом больше, чем просто ее образ. Если может быть справедливо утверждение Клагеса о "реальности образов", то оно относится к символу, но лишь постольку, поскольку (реальный) символ является символом некоей высшей реальности. Если бы он был просто образом, то он не мог бы обладать той же степенью реальности, что и сам символизируемый предмет.
С точки зрения экзистенциального анализа бог никоим образом не является образом отца. Скорее наоборот: отец-это, можно сказать, первый конкретный образ бога, складывающийся у ребенка.
Отец не является для нас прообразом всего божеского, скорее верно прямо противоположное: бог--это прообраз отцовства. Только онтогенетически, биологически, биографически отец первичен; онтологически же первичен бог. Хотя психологически отношение ребенок-отец предшествует отношению человек-бог, онтологически первое отношение является не образцом, а отражением.
Что следует из того, что бог выступает как невидимый свидетель и наблюдатель? Актер, стоящий на подмостках, точно так же не видит тех, перед кем он играет; его ослепляет свет софитов и рампы, а зрительный зал погружен в темноту. Тем не менее актер знает, что там, в темном зале, сидят зрители, что он играет перед
То, что нравственность человека может им самим не осознаваться, известно еще со времен Фрейда, сказавшего однажды, что человек часто не только гораздо безнравственнее, чем он думает, но и гораздо нравственнее, чем он полагает. Экзистенциальный анализ делает лишь следующий шаг, отстаивая ту точку зрения, что человек часто гораздо более религиозен, чем он сам подозревает. Не надо только ставить эту неосознаваемую религиозность в один ряд с вытесненной сексуальностью или, как это сделал однажды один из учеников Юнга, говорить о религиозном влечении наряду с агрессивным.
Мы сказали, что человек нередко более религиозен, чем он подозревает. Часто эта подсознательная вера выступает как вытесненная религиозность; с не меньшим правом, однако, ее можно назвать стыдливой религиозностью. Ведь сегодняшний интеллектуал, воспитанный в традициях натурализма, натуралистического образа мира и человека, склонен стыдиться своих религиозных чувств.
Такая либо вытесненная, либо осознанная, но стыдливая религиозность не нуждается в обращении к каким-либо архетипам для объяснения. Ведь общность содержания (представления о боге) определяется не сходством определенных форм (мы имеем в виду архетипы), а тождеством объекта (то есть бога). Никому, в конце концов, не придет в голову при виде нескольких похожих фотографий утверждать, что это отпечатки с одного и того же негатива: ведь и негативы схожи между собой или даже одинаковы лишь постольку, поскольку на них снимался один и тот же объект.
Часть II Общий экзистенциальный анализ
Психолог в концентрационном лагере
1. Психология концлагеря
Уже после того, как первая мировая война способствовала обогащению тюремной психологии тем, что опыт пребывания в лагерях для военнопленных и делавшиеся там психопатологические наблюдения позволили описать картину так называемой "болезни колючей проволоки" [22], вторая мировая война познакомила нас с последствиями "войны нервов". Исследования психопатологии масс и им подобные получили импульс лишь в самое последнее время также в связи с тем вкладом, который внесла в них жизнь масс, заключенных в концентрационные лагеря.
Коэн, изложивший то, что он пережил в Освенциме, в диссертации, выполненной в Утрехтском университете, интерпретировал это исключительно на основе теории Фрейда. В методическом отношении, однако, подобная попытка психологического анализа сталкивается с определенными сложностями. Психологический анализ требует научной дистанции. Имеет ли, однако, необходимую дистанцию тот, кто сам пережил лагерь,-- по крайней мере в тот момент, когда он делает соответствующие наблюдения?
В концлагерях само бытие человека было деформировано. Эта деформация приняла такие масштабы, что не могут не возникать сомнения в том, что наблюдатель, если он сам находился в лагере, мог вообще сохранять достаточную объективность своих суждений. Ведь в психологическом отношении его способность судить о себе или о других должна была быть неминуемо нарушена. Внешний наблюдатель располагал бы требуемой дистанцией, однако, как утверждает Коэн, "ни один человек, не сталкивавшийся в какой-либо форме с концлагерями на своем личном опыте, не может иметь ни малейшего представления о лагерной жизни" [5]. Аналогичным образом высказывается Джилберт: "Не могут понять жизнь в этом мире те, кто никогда не жил в нем" [8].