В борьбе за трон
Шрифт:
– Миледи, я вижу, что лорд Уорвик ошибся: он думал, что в день казни Сэррея в вашем сердце не может быть места иным чувствам, кроме жажды мщения его врагам, что вы не колеблясь ухватитесь за каждого, кто обещает вам отмстить за его смерть. Между тем оказывается, что вы благоразумны, миледи, что вы обдумываете, сомневаетесь… взвешиваете…
– Довольно! – гордо перебила гостью леди Бетси. – Где письмо лорда? Я передам его отцу, но решу сама, чего мне пристойно требовать.
– Ну, нет, миледи, – возразила Маргарита, – вас также лишают доверия, когда вы не хотите оказать его другим. Граф Килдар лишь тогда может получить это послание, когда он убедится, что своим отказом навсегда
Леди Бетси вырвала из рук Маргариты пергамент и воскликнула с пылающим лицом:
– Вы жестоки, но справедливы. Я была бы недостойна моего Генри, если бы колебалась. Лорд Уорвик был единственным, последним другом Генри Говарда; передайте же ему, что он может рассчитывать на меня.
Улыбка торжества промелькнула по холодным чертам Маргариты: она одержала победу.
Час спустя леди Килдар стояла перед отцом. Граф пришел сам изъявить ей свою волю, узнав от своей супруги, что их дочь не скрывает своего горя по поводу казни Сэррея даже в присутствии принцессы Елизаветы.
Граф Килдар был вспыльчивый, горячий человек, но именно эта необузданность нрава и заслужила ему королевское благоволение. Он принадлежал к числу тех, которые особенно усердно свирепствовали против католиков, когда Генрих VIII обнародовал новое, англиканское вероисповедание. Когда же его представили на суд короля за тяжкие преступления, особенно за сожжение церкви в ирландском городе Кэшеле, то граф Килдар заносчиво подтвердил на допросе, что действительно сжег церковь, и прибавил еще с видом упорства: «Я не посягнул бы на эти стены, если бы не знал, что в них находится архиепископ Дублинский».
Последний, присутствовавший при этом, обратился тогда к королю с такими словами: «Вы видите, ваше величество, что это за человек; всей Ирландии не управиться с ним». – «Так, – произнес Генрих VIII, – тогда будет лучше всего, если он сам станет управлять всею Ирландией!» И граф Килдар был немедленно назначен ирландским вице-королем. Это создало ему влияние, которое приходилось уважать даже самому королю. И Генрих VIII охотно делал это; он любил облекать властью своих любимцев и бывал неумолим и жесток лишь в том случае, когда затрагивали его слабости. Он не прощал, если кто-нибудь отказывался признать церковное учение, созданное его тщеславием, когда ему предстояло или порвать с Римом, или подчиниться, и с кровожадной жестокостью преследовал каждого, кто ставил преграды его сладострастным желаниям или давал понять, что видит в его жестокости нечто иное, а не справедливый приговор.
Поэтому граф Килдар рисковал очень многим, если бы его дочь отказалась присутствовать на придворном празднике. Печаль по государственном преступнике являлась в глазах Генриха VIII равносильной самому государственному преступлению, и король должен был принять это к сердцу вдвое сильнее из-за того, что Генри Сэррей приходился родственником казненной королеве.
– Бетси, – сказал граф, устремив на дочь строгий и мрачный взор, – король будет завтра в пунцовом; ты появишься в тех же цветах, чтобы показать его величеству, что ты раскаиваешься в своем сердечном заблуждении.
– То не было заблуждением, отец; ведь ты сам одобрял мою дружбу с Сэрреем. Так неужели же ты после всего того, что выпало на его долю, можешь требовать от меня такой низости, как преклонение перед убийцей моего лучшего друга?
– Я не требую, чтобы ты это делала искренне,
– Ты, пожалуй, ошибаешься, отец!.. Найдутся честные люди, которые, зная мою дружбу с Сэрреем, признают мое согласие на твое предложение неблагородным. Вот, например, лорд Уорвик…
Лицо графа побагровело.
– Да, – промолвил он, скрипя зубами, – этот Уорвик, навлекший на себя гнев короля тем, что приютил у себя Роберта Сэррея. Да ведь он первый будет насмешливо разглашать во всеуслышание, что Килдары обесчещены. После этого тебе одна дорога – в монастырь. Клянусь святым Георгием, ты не могла придумать ничего хуже, как пойти мне наперекор при таком свидетеле. Я принужден теперь сказать королю, что отринул тебя и лишил наследства. Ты говоришь правду! Если бы тебе пришлось появиться при дворе, то Уорвик принялся бы злорадно высмеивать Килдаров, говоря, что они готовы любой ценой купить благоволение короля… При таких условиях невозможно никакое лицемерие. Но я отравлю ему радость торжества; он не увидит моего падения – лучше остаться бездетным, чем угодить в опалу, в изгнание!
– Ты ошибаешься относительно лорда Уорвика! – воскликнула леди Бетси. – Он, по-видимому, также находит нужным, чтобы я бывала при дворе. – Молодая девушка вынула из кармана письмо лорда и сказала: – Прочти сначала это, а потом уже осуждай Уорвика.
– Письмо от него? – воскликнул пораженный Килдар, узнав графский герб Уорвиков.
Граф уже распечатал письмо и торопливо пробегал глазами строки; его черты становились все серьезнее.
– Это смело, клянусь святым Георгом! – пробормотал он, и его глаза сверкнули. – «Английские лорды не могут идти наперекор Генриху Восьмому, но они должны подумать о будущем. Если мы станем руководить воспитанием юного Тюдора, то заложим фундамент того оплота, который должен защищать наших детей и внуков от произвола тирана!» Смелая и великая мысль, и я согласен с нею. Но как добиться помилования Уорвика? Генрих в ярости, что малолетний Сэррей находится в его замке…
– Я готова помочь горю, отец, – воскликнула Бетси, – я сама буду просить о том короля…
– Ты соглашаешься?..
– Разве лорд Уорвик не замышляет отомстить за Сэррея, отец? Может ли кровь благородного поэта принести более прекрасные плоды, чем этот союз примирившихся могущественных соперников, который воздвигнет твердый оплот против произвола короны? Тут не тяжела никакая жертва, не труден никакой долг! О, теперь я понимаю, чего требовала та женщина! Да, я могу лицемерить, я стану льстить, притворяться, как делают, приближаясь на охоте к зверю, чтобы заманить его в расставленные сети. И, если бы мне пришлось умереть от яда, который я заимствую у ненависти, я буду красть его улыбаясь и улыбаясь испускать его. Я буду улыбаться, когда мое сердце разрывается от горя и скорби, потому что я мщу за Сэррея, исполняю то, чего он хотел.
Граф смотрел на пылавшую одушевлением дочь, и в нем также заговорило давно дремавшее чувство. Зависть к соперникам, тщеславие своим званием первого лорда в Англии заставили его позабыть, чего требует гордость мужчины. Он превратился в царедворца, а между тем Фитцджеральды из Килдара некогда служили опорой трона Плантагенетов и не склоняли головы ни перед каким государем.
Граф прижал к сердцу свою гордую дочь и воскликнул:
– Будь совестью Килдаров! Не Кромвелю суждено отомстить за истекающую кровью Англию, как пел твой Генри; пэры короны поднимут свой щит, чтобы отразить удары Тюдоров!