В час битвы вспомни обо мне...
Шрифт:
– Иногда это кажется мне неплохим решением, – ответил ему Неповторимый, и его ответ, должно быть, показался Тельесу слишком нигилистическим. Он решил, что не пристало посторонним слушать такие слова из уст столь высокопоставленной особы, а потому попытался сменить тему:
– Но вернемся к нашему делу, если не возражаете. Какие еще черты Вашей личности Вы хотели бы раскрыть? Кроме ваших колебаний и сомнений – на это, кстати, я не знаю, как посмотрят. Нужно дать указания Руиберрису.
В этот момент открылась та дверь, через которую некоторое время назад вошли Solus и Анита, и появилась довольно пожилая хмурая уборщица. В руках у нее были метелка из перьев и веник. Под каждой ее подошвой была тряпка (чтобы не портить ценный паркет), поэтому передвигалась она очень медленно и была похожа на лыжницу, которая идет по плотному снегу и у которой одна палка слишком длинная, а другая слишком короткая. Мы все в изумлении уставились на эту женщину с седыми волосами, которые так старят, и разговор на некоторое время прервался: слышно было только, как она напевала, шаркая по полу и не замечая никого, пока наконец не дошла до того места, где стоял Сегарра, и тогда он рукой
– Недавно, наверное месяц тому назад, у меня случилась бессонница, – заговорил Отшельник, не обращая никакого внимания на banshee. – Я никак не мог уснуть, а потому встал, вышел в соседнюю комнату, чтобы никому не мешать, и включил телевизор. Шел какой-то старый фильм. Я не знаю, как он называется, – когда я включил телевизор, фильм уже шел. Потом я хотел посмотреть его название в программе, но газету уже выбросили – тут все выбрасывают слишком быстро. Черно-белый фильм со старым и толстым Орсоном Уэллсом – вы его знаете, он похоронен в Испании. Фильм тоже снимался в Испании – я узнал стены Авилы, и Калатаньясора, и Лекумберри, и Сории, и церковь Святого Доминго, хотя по сюжету действие происходит в Англии (и зритель верит несмотря на то, что видит знакомые места). Даже Каса-де-Кампо [30] сняли – и ничего, вполне вписался в «английский» пейзаж. Речь шла о королях Генрихе Четвертом и Генрихе Пятом, о тех временах, когда последний был еще принцем Уэльским (в фильме его иногда называли Хэл). Он был кутила и повеса, ни стыда ни совести: отец при смерти, а он пьянствует весь день, шатается по притонам и кабакам с дружками и проститутками. Толстяк Уэллс, старый развратник, и еще один такой же старый и отвратительный тип с циничным лицом (его звали Пойнс) давно уже втерлись в доверие к королю и вертели им, как хотели, пока принц, после того как сам изменился, не положил этому конец. Старый больной король очень обеспокоен всем этим, в одной из сцен он просит, чтобы его корону положили рядом с ним, на подушку, а сын забирает ее, думая, что отец уже мертв. Там есть еще одна сцена, как король мучается бессонницей, как я в ту ночь (слава Богу, со мной такое случается крайне редко). Он не спит несколько дней, смотрит в окно на небо и посылает сну упреки за то, что он приходит даже в самые бедные дома, даже в дома убийц, а его дом – самый благородный – обходит стороной. «О ты, вероломный сон!» – говорит он с горечью. (В этот момент я представил себя на месте Единственного: в халате, перед телевизором, мучимый бессонницей, когда все остальные мирно спят, но так же легко я представлял себя и на месте принца.) Король на экране появляется редко, по крайней мере в тех эпизодах, которые я видел, но этого достаточно, чтобы понять, что он за человек. Потом принц меняется: когда отец умирает и он сам становится королем, он отрекается от прежней жизни (от той жизни, которой жид еще вчера, заметьте!) и прогоняет своих бывших собутыльников. Бедного Уэллса он отправляет в изгнание, несмотря на то что старик, встав перед ним на колени во время коронации, называет его «мой милый мальчик» в надежде на обещанные милости. Но милостей ему придется ждать долго, до дряхлой старости. «Я уже не тот, что прежде», – говорит ему новый король, с которым еще несколько дней назад они вместе пили и куролесили. Все изумлены. Старый король Генрих чувствует нетерпение своего изменившегося сына: «Я слишком долго рядом с тобой, ты от меня уже устал, – говорит сыну умирающий отец, но продолжает давать ему советы и раскрывать тайны: – Только Бог знает, какими кривыми путями пришел я к власти, на что мне пришлось пойти, чтобы заполучить корону. Да простит меня Бог за это». На его руках – кровь, и он это помнит. Может быть, он был когда-то беден и уж наверняка был заговорщиком и убийцей, хотя годы изменили его, наложили даже печать благородства и, казалось, он забыл все, что было раньше (так же, как забыл старую жизнь и изменился принц, став королем), – словно наши поступки и наш характер во многом определяются тем, в какой роли мы выступаем» словно мы начинаем чувствовать себя другими, не такими, как раньше, когда вдруг случай или бешеный бег времени возносят нас или низвергают. Но, может быть, нас меняют кривые пути, которыми мы идем к нашей цели, а мы наивно полагаем, что именно такая судьба была нам уготована, что мы и должны были стать тем, чем в конце концов стали, а прошлое было лишь прелюдией к этому. И чем дальше наше прошлое, тем лучше мы его понимаем, а полное понимание придет лишь в самом конце. Мать считает, что она и должна была стать матерью, а старая дева – что ей суждено было остаться девственницей, убийца уверен, что ему на роду было написано стать убийцей, жертва – что ей была уготована роль жертвы, а правитель – что ему предназначено повелевать другими, и о детстве гения разнюхивают все до мелочей, чтобы понять, почему он гений; если король становится королем, он уверен, что должен был неизбежно стать им, а если не становится – провозглашает себя мучеником; глубокие старики убеждены, что вся жизнь их была лишь медленным старением, –
30
Парк в Мадриде. Одно из любимых мест отдыха мадридцев.
Одинокий Ковбой умолк, словно погрузившись в свои мысли, потом поднял голову и прибавил совсем другим тоном:
– Нужно будет как-нибудь посмотреть фильм целиком.
– Это «Полуночные колокола», сеньор.
– Что-что?
– Название этого фильма – «Полуночные колокола».
Only the Lonely посмотрел на меня с удивлением и даже с подозрением.
– А ты откуда знаешь? Ты в тот вечер тоже этот фильм смотрел?
– Я смотрел другой канал. Но когда переключал каналы, видел, что по одному из них показывали этот фильм. Я его сразу узнал: смотрел когда-то.
– Очень хорошо. Надо распорядиться, чтобы мне его достали. Хотя бы на видео. Анита, пометь себе. А ты какой фильм тогда смотрел? Тебе тоже не спалось? Это было с месяц назад, я уже говорил.
Я посмотрел на Тельеса, но он никак не реагировал. Он в ту ночь, без сомнения, спал, телевизор не смотрел и не мог понять, что мы говорили о той самой ночи. Он уже взял себя в руки, раскурил вторую трубку и, казалось, чувствовал себя очень комфортно и был вполне доволен тем, что сидит сейчас в этом зале (в котором, однако, становилось все холоднее). Я вдруг вспомнил, как в школьные годы мы, мальчишки, собирались на перемене во дворе и счастливчик, посмотревший недавно новый фильм, пересказывал его остальным, вызывая их зависть. В этом была и своеобразная щедрость: те, кто не мог посмотреть фильм, могли хотя бы услышать пересказ. Only You был сейчас таким счастливчиком.
– Как назывался тот фильм, который я смотрел, я тоже не знаю: начало тоже пропустил, и газеты под рукой не было. Я был не дома. – Не знаю, зачем я добавил последнюю фразу, мог бы этого и не говорить, – наверное, тоже хотел проявить щедрость. Но я не сказал, что смотрел фильм без звука.
– Поздновато для того, чтобы быть не дома, – сказал Единственный с улыбкой. – Как тебе нравится этот полуночник, Анита?
Анита инстинктивно прикоснулась к дорожке на чулке, словно хотела прикрыть обнажившееся тело, но зацепила чулок длинным ногтем, и тут же под ее рукой расползлась огромная дыра. Мы все сделали вид, что ничего не замечаем. Анита сказала:
– О боже! – и непонятно было, к чему это относилось – к порванному чулку или к намеку на мои похождения.
– Вернемся к делу, – сказал Неповторимый. – Полагаю, вы поняли, чего я от вас хочу. Так, Руиберрис? В любом случае в ближайшее время ты будешь работать в тесном контакте с Хуанито, лучше у него дома (если вы оба ничего не имеете против), чтобы он держал все под контролем и инструктировал тебя, – он меня уже тысячу лет знает. И если получится хорошо – можешь не сомневаться: у тебя будет много работы, – добавил он, как будто предлагал мне выгодную сделку (наверняка он не знал, какие низкие расценки установили его люди). Он встал, и все остальные тут же поднялись (мы с Анитой вскочили, Тельес поднялся с достоинством – или с трудом, – Сегарра выпрямил спину, а Сегурола опустил палитру: модель уходила). Но прежде чем уйти, Solus указал пальцем на ботинок Хуанито:
– Хуанито, не забудь про шнурок, а то наступишь на него.
Тельес посмотрел вниз. Он не знал, что делать. Было ясно, что сам он завязать шнурок не сможет. Я мгновенно оценил ситуацию: ждать, пока Сегарра доползет до того места, где стоим мы, бесполезно, надеяться на то, что сам Тельес сможет нагнуться, бессмысленно, на Сегуролу рассчитывать не приходится – может быть, ему вообще запрещено выходить из его угла и приближаться к Отшельнику (бедный художник казался изгнанником и узником), молодая и ловкая сеньорита Анита подошла бы лучше всего, но если она нагнется или встанет на колено, у нее могут лопнуть пуговицы на жакете, а уж что будет с чулками – просто страшно представить. Оставались мы с Одиноким Ковбоем. Я бросил на него быстрый взгляд – он не двигался (впрочем, ничего другого я и не ожидал). Надо было действовать.
– Я завяжу, не беспокойтесь, – сказал я, и хотя со стороны казалось, что я обращаюсь к Тельесу, я сказал это Only the Lonely, как будто ему могла прийти в голову мысль сделать это самому.·
– Не нужно, не нужно, – запротестовал Тельес, но в голосе его звучало облегчение и благодарность. Я встал на колено и завязал шнурок (его концы были разной длины) двойным узлом, как если бы он был ребенком, а я был Луисой, его дочерью, которую я видел на кладбище и с которой я сейчас словно сроднился. Пока я проделывал эту операцию, все смотрели на меня, как хирурги, которые наблюдают за работой знаменитого коллеги, извлекающего пулю. Я стоял на коленях перед старым отцом Марты Тельес, как старый Уэллс или Фальстаф стоял на коленях перед новым королем, который, став королем, перестал быть тем, кем был раньше, – его милым мальчиком.
– Готово, – сказал я, поднимаясь, и машинально потер руки.
Тельес некоторое время внимательно разглядывал крепко завязанный шнурок.
– Чуть туговато, – сказал, он, – но ничего.
Only You тоже потер руки. Я снова обратил внимание на полоски пластыря и не смог удержаться от вопроса, хотя рисковал в последнюю минуту вывести Единственного из себя:
– Отчего у Вас пластырь, сеньор? – спросил я.
Он поднял указательный палец, словно собирался дать знак к началу концерта. В глазах его загорелись веселые огоньки, уголки губ поднялись в улыбке: