В час битвы вспомни обо мне...

Мариас Хавьер

– Что ты здесь делаешь? – спросила она. Она перешла на «ты». Перешла легко, как все молодые и как переходим мы всегда, когда мысленно обращаемся к человеку (не только в тех случаях, когда хотим оскорбить его, желаем ему зла, позора или смерти). Я смутился, наверное даже покраснел, как покраснела она, когда ее окутало облачко пара из холодильника, но в то же время я почувствовал и облегчение: тайна раскрыта, можно больше не прятаться, можно больше не притворяться, по крайней мере перед ней, Луи-сой, сестрой Марты.

– Так что ты все-таки оставила себе, юбку или блузку? – Я кивнул на пакет, который она по-прежнему держала в руках. Я тоже, не колеблясь, перешел на «ты».

Всегда чувствуешь, когда человек готов сменить гнев на милость, – а мы только к этому и стремимся, мы всегда хотим быть милыми, и не только в том смысле, что хотим нравиться другим людям, но и в том, который нашел отражение в забытом выражении «войти в милость»: нам хочется, чтобы были забыты наши ошибки и наши неудачи, наши дурные поступки, все разочарования, которые мы принесли тем, кто в нас верил, наши маленькие предательства и наша ложь. Всегда знаешь, кто способен простить (хотя

это и не значит, что он обязательно простит), посмотреть на все сквозь пальцы (еще одно забытое – или почти забытое – выражение). Луиса как раз такая: доброжелательная и надежная, мягкая и отходчивая, даже легкомысленная иногда. Я понял это в тот самый момент. Раньше – в ресторане – я этого не замечал, впрочем, тогда она почти не обращала на меня внимания, ей хватало Деана и отца: первый раздражал ее тем, что никак не мог принять решение, от которого зависели и ее планы, а второй – своими взглядами на жизнь (он человек другого времени, он многого не понимает и не хочет понимать – в его возрасте уже не меняются, и он вполне доволен собой). Но, кажется, уже тогда я начал догадываться, какая она: я видел, как она молча защищает Деана, видел, что она сочувствует ему, хотя, возможно, и не испытывает к нему особой симпатии, что у нее есть чувство ответственности за ребенка, что она готова помочь, даже если для этого ей придется изменить свою жизнь. Я почувствовал ее желание сохранить мир и согласие между близкими ей людьми, готовность молчать, когда спорят мужчины, которые терпеть друг друга не могут, ее стремление к ясности и гармонии, способность представить себе весь ужас чужой смерти, хотя она о смерти знает так мало («Страшно бывает, когда это предполагаешь, – сказала она. – И знаешь»). В ресторане она не обращала на меня внимания: я был только наемным работником, чужаком, чье присутствие при разговоре (результат беспечности Тельеса) всем мешало. Сейчас я перестал быть никем. Мое имя стало очень значимым после того, как его произнесли детские губы, – я сразу стал интересен, я, если можно так сказать, перешел в другую категорию. Сейчас я был избранником старшей сестры (Луисе не обязательно знать, что я был только запасным вариантом, – да и вряд ли она может подумать такое о человеке, рядом с которым Марта провела свои последние минуты – хотя и не знала, что они последние), и то, что она сейчас поняла, хотя бы отчасти объяснило ей произошедшее. Мы убеждены, что в жизни с нами должно было произойти именно то, что с нами и произошло: мать верит, что она и должна была стать матерью, а старая дева – что ей на роду написано быть девственницей, убийца верит, что рожден быть убийцей, жертва – жертвой, а неверная жена – неверной женой, если умирает именно в тот момент, когда изменяет мужу, и если при этом знает, что умирает. Марта не знала, что умирает, но это знаю я, и я сейчас об этом рассказываю. Я тот, кто рассказывает, и тот, кто дает другим возможность рассказывать («Те, кто говорит обо мне, не знают меня, и, говоря обо мне, они клевещут ца меня…»). И потому Луиса то лее смогла рассказать свою версию – неполную и субъективную историю из их общего детства. Сейчас это и ее привилегия тоже, не только моя, сейчас ее никто не опровергнет, никто не заявит, что все было не так. В этом заключается ничтожное превосходство живых над мертвыми. Можно не сомневаться, что, если бы Марта слышала то, что говорила Луиса, она снова сказала бы, что Луиса ей просто подражает, потому что сама она даже выбрать не может, и что ей достаточно только взглянуть на мужчину, которого выбрала Марта, чтобы в ней снова заговорил инстинкт младшей сестры, которая всегда хочет иметь то, что принадлежит старшей. Правдой может оказаться в равной мере и то и другое, как в равной мере могут оказаться правдой слова «Я этого не хотел, я к этому не стремился» или «Я этого хотел, я к этому стремился». На самом деле все, что ни есть в мире, заключает в себе свою противоположность. Никто не делает того, что не считает справедливым, а потому справедливости нет, или она никогда не торжествует, как сказал Одинокий Ковбой, путано излагая свои мысли, и точка зрения общества – это ничья точка зрения, она отражает свое время, а время – оно текучее, как сон, и скользкое, как плотный снег, и мы всегда можем сказать: «Я уже не тот, что прежде», – так легко измениться, пока у нас еще есть время.

Она не засмеялась, только слегка улыбнулась, и я понял, что она была не только удивлена и возмущена, но и польщена: я ее преследовал, я за ней следил, я испытывал к ней интерес, преодолевал ради нее препятствия, я наблюдал за ней, мне было дело до ее одежды и ее покупок – избранник Марты, который теперь обратил свои взоры на нее («Как я радуюсь этой смерти, как скорблю, как торжествую!»). «Как легко соблазнить и быть соблазненным, – подумал я, – как мало для этого нужно!» – Я почувствовал себя уверенно, краска стыда исчезла, смущение прошло, и я подумал (еще несколько секунд назад такая мысль не могла прийти мне в голову): «Если Деан не захочет, чтобы его сын жил с ним, и Луиса возьмет его к себе, то этот ребенок может стать почти моим, если я захочу, и я перестану быть для него тем, чем сейчас являюсь – тенью, никем, незнакомцем, на которого он несколько мгновений смотрел с порога спальни. Но он об этом и подозревать не будет, он никогда этого не узнает, никогда ничего не вспомнит, пока мы вместе будем медленно двигаться к той черте, за которой все стирается, тускнеет и блекнет. Я больше не буду для него обратной стороной времени, его черной спиной: я попытаюсь возместить его потерю, я, тайное наследство той печальной ночи, стану человеком, который заменит ему отца (одним словом, узурпатором), и мы вместе будем двигаться к роковой черте, только гораздо медленнее: нам слишком многое еще предстоит забыть. И может быть, когда-нибудь я смогу рассказать ему о той ночи». А еще я подумал о Луисе: «Может быть, я и есть тот гипотетический будущий муж, рядом с которым она проведет еще долгие годы в мире живых – в мире мужчин, с их комиксами, цветными портретами любимых

футболистов и качающимися над головой самолетами. У нас много общего, мы завязывали шнурок на одном и том же ботинке».

– Ага, – сказала она, сдержав улыбку, – ты и там тоже был.

– Юбка тебе очень шла, – сказал я. – Блузка тоже неплохая, но юбка сидела просто замечательно. – Я и не пытался скрыть улыбку, я хотел ей понравиться, я не так давно снова стал холостяком.

– И что дальше будем делать? – спросила она и снова стала серьезной – наверное, хотела показать, что сердится, но форма множественного числа («будем делать») ее выдавала: не такая уж она и суровая и не так уж я ее и разгневал.

– Пойдем куда-нибудь, где можно поговорить спокойно, – ответил я.

Она посмотрела на меня с недоверием, но ей надо было найти ответы на множество вопросов, и некоторые из них она, не удержавшись, задала сразу:

– А ребенок? Я должна отвести его к Марте, я как раз туда иду. Ты ведь знаешь дом, да? Я однажды вечером видела тебя там – ты ждал возле такси, да? На следующий день. Как ты мог оставить малыша одного?

Для нее это все еще был дом Марты, а не дом Эдуардо или Эухенио – всегда трудно отвыкнуть от привычных словосочетаний. Ее последний вопрос прозвучал очень жестко (резкий тон, губы сжаты), но это был не гнев – Луиса вряд ли на него способна, – а боль и упрек. Малыш по-прежнему дружелюбно смотрел на меня. Он узнал меня, но ему было нечего мне сказать, у него не было причин радоваться встрече со мной – обычно при встрече с ним радовались взрослые. Я наклонился к нему, положил руку ему на плечо. Он протянул мне шоколадку, и я подумал: «Сейчас он скажет: „Атка"». Он уже весь измазался.

– Он может пойти с нами, еще не поздно. А Эдуардо скажешь, что задержалась дома. – Я кивнул на подъезд, слежка за которым закончилась для меня так бесславно. Подумать только, я посмел предложить Луисе вступить в сговор! На ее последний вопрос я так и не ответил. Я ответил на предпоследний: – Или можешь отвести его к отцу, а я подожду тебя внизу. Если ты тогда видела меня, то ты та, кого я видел в ту ночь в окне спальни Марты.

– Она умерла одна? – быстро спросила Луиса.

– Нет, я был рядом с ней. – Я все еще стоял, наклонившись к малышу, и отвечал Луисе, не поднимая глаз.

– Она догадывалась? Знала, что умирает?

– Нет, это ей даже в голову не могло прийти. И мне тоже. Все произошло очень быстро.

(Откуда мне было знать, что именно приходило Марте в голову? Но я сказал то, что я сказал. Эту историю рассказывал я.)

Луиса замолчала. Я достал из кармана носовой платок, очень осторожно забрал у малыша шоколадку и вытер ему губы и пальцы.

– Весь измазался, – сказал я.

– Это моя невестка ему дала, – ответила Луиса. – На дорогу. Додумалась!

Малыш надул губы. Не хватало только, чтобы он расплакался! Я же должен понравиться его тете!

– Не плачь! Посмотри, что у меня есть! – сказал я ему и вынул из пакета кассету с мультфильмом про далматинцев. – Я знаю, что ему нравятся мультфильмы, у него есть кассета с Тинтином, мы с ним вместе смотрели, – объяснил я Луисе. Пусть думает, что я купил кассету не случайно, а потому, что вспоминал об этом ребенке, – может быть, тогда она изменит свое мнение обо мне, не будет считать меня таким уж бездушным человеком. Я выбросил в ближайшую урну то, что осталось от шоколадки, а заодно и газету «La Repubblica», которую не знал куда деть, коробку с мороженым и сам пакет – он давно протек и запачкал мне брюки. Тем же платком я попробовал отчистить пятно – получилось еще хуже. Платок тоже отправился в урну, а я подумал: «Удачно получилось с этим мультфильмом!»

– Можно было постирать, – сказала Луиса.

– Да ну его.

В такси (я взял такси) мы не разговаривали. Малыш (очень спокойный ребенок!) сидел между нами, не отрывая глаз от своей новой кассеты (он знал, что это такое), показывал на далматинцев и говорил:

– Баки. – Я был рад, что он не говорил «ав-ав» или что-нибудь в этом духе, как большинство детей его возраста.

Мы молчали всю дорогу до улицы Конде-де-ла-Симера. Я понимал, что Луисе Тельес нужно было прийти в себя, нужно было все обдумать, свыкнуться с тем, что она только что узнала (наверняка ее воображение рисовало сцены, участником которых был я, и те, что произошли уже без меня: нашу с Мартой ночь и следующую ночь, когда Деан все еще былв Лондоне, а она сама осталась с Эухенио и спала в той спальне и на той кровати, где побывала смерть, хотя должно было произойти – и не произошло, но она об этом не знает – совсем другое. Наверное, она поменяла простыни и проветрила комнату. Наверное, для нее это была ужасная ночь, ночь слез, тяжелых мыслей и смутных догадок). Я только несколько раз бросал украдкой взгляд на ее ноги и замечал, что она украдкой разглядывала меня – она легко могла сделать это во время обеда, но тогда она на меня почти не смотрела, а сейчас привыкала к мысли, что мое лицо и есть лицо того самого человека, который до этой минуты был никем, человеком без лица и без имени, а мое имя – Виктор Франсес. Тельес представил меня Луисе именно так. Я не Руибероис де Торрес, а Виктор Франсес Санс, хотя при знакомстве я называю только первую фамилию, а в Англии меня называли мистер Санс. Сейчас она, наверное, пыталась представить нас с Мартой вместе, прикидывала даже, хорошая ли мы пара и хотела ли Марта умереть именно в моих объятиях. Мне тоже хотелось задать ей несколько вопросов, но я терпел и открыл рот только для того, чтобы ответить малышу:

– Да, собаки, много пятнистых собак. – Слова «пятнистый» он, конечно, не знал.

Возле его дома (или дома Марты) я на прощание погладил его по шапочке. Деан должен был вернуться с минуты на минуту (если уже не вернулся) – именно на это время они с Луисой договорились: она звонила ему на работу от невестки, чтобы знать, до которого часа нужно сидеть с ребенком, и Деан сказал ей: «Можешь выезжать, я тоже сейчас выхожу, буду дома где-то в половине восьмого».

– Если Деан еще не пришел, мне придется его дождаться, – сказала Луиса у знакомого подъезда на улице Конде-де-ла-Симера. – В квартире больше никого нет.