В час дня, Ваше превосходительство
Шрифт:
Раненый немец — правой руки у него нет, нога в бинтах — проковылял с костылем мимо койки Лукина. В коридоре разговор — видно, немца ругают за то, что вышел. Так и есть, санитарка ведет обратно, уложила, накрыла, строго что-то сказала и ушла. Вернулась с кружкой, принесла немцу пить.
«Попросить? А ну их!.. А пить хочется… Подумаешь, чего тут особенного — попрошу, и все… Очень уж ты, Михаил Федорович, на компромиссы легок — попрошу! У кого? У врагов… Разве санитарка мне враг? Я же ранен, а она санитарка, она обязана
Лукин провалился в черную бездонную яму.
Немецкий госпиталь ожил в семь часов: заходили по классам-палатам санитарки, где-то скребли пол, однообразно стучали — похоже, что тяпкой рубили мясо, хлопала внизу дверь.
Синяя лампочка под потолком замигала и погасла — стало заметнее, что за окнами совсем еще темно.
Немец с костылем, тот, что пробовал ночью выйти из палаты, подошел к койке Лукина, всмотрелся и истерически закричал.
Вбежали санитарки, завозились на койках раненые, немец кричал, стучал костылем об пол:
— Русс! Русс!
Он был очень разгневан, этот немецкий капитан, тем, что в палату, где лежит он, Вальтер Хеслер, один из деятелей «Крафт дурх Фройде», член националсоциалистской партии с 1934 года, командир батальона десантников, герой Нарвика и Крита, почти рядом с ним положили русского.
— Вы слышите, господа офицеры, — русского! Я протестую! Я буду жаловаться! Я требую убрать немедленно, сию же минуту этого русского! Это чудовищно! Я сам выкину его! О! У меня еще, слава богу, есть силы!
— Герр капитан! Это же не рядовой, это генерал!
— Это хуже! Наверное, даже коммунист…
Санитарка привела сестру. Сестра подошла к Лукину, брезгливо посмотрела на его закрытые глаза, крепко сжатый рот — генерал был без сознания — сердито приказала санитаркам вытащить русского в коридор.
И вдруг сосед Лукина, тот, у которого не было видно ни глаз, ни носа, внятно, сильно сказал:
— Оставить… Капитан Хеслер, вы ведете себя недостойно!
— Как вы смеете!
— Смею, капитан…
Сестра, пригласите старшего врача герра Нельте.
— Слушаю, полковник.
— И скажите капитану Хеслеру, он мешает мне спать.
Вместе с доктором Нельте в палату вошли еще двое. На одном из-под белого халата виднелся генеральский мундир. У генерала были на редкость яркие, пунцовые губы.
Генерал сначала подошел к полковнику, положил ладонь ему на голову, мягко спросил:
— Тебе сегодня лучше, Курт?
— А, это ты? Мне было бы совсем хорошо, но у нас тут очень шумно.
Капитан Хеслер спросил генерала: «Разрешите?» — получил молчаливое согласие и заковылял из палаты.
Генерал
— Шприц!
И сам сделал укол. Лукин открыл глаза.
Немецкий генерал заговорил по-русски:
— Как себя чувствуете? Можете ответить на несколько вопросов?
— Смотря что вас интересует.
— Какие формирования были…
— На все вопросы, касающиеся Красной Армии, я отвечать не буду.
— Почему?
— Судя по вашему мундиру, вы генерал. Скажите, как бы поступили вы, окажись в моем положении?
Немец постоял молча, оттопырив толстую пунцовую губу, внимательно, словно прикидывая что-то, посмотрел на Лукина и вежливо сказал:
— Как вам угодно…
И ушел.
В палате стало тихо. Немцы поглядывали на русского генерала, и, хотя большинство из них не поняли, о чем шла речь, очевидно, достоинство, с которым русский разговаривал с представителем командования группы армий «Центр», вызвало у них уважение.
А боль в правой ноге усилилась. Особенно неприятно ныл большой палец. «Видно, меня еще раз трахнуло? Дергает и дергает…»
Лукин с трудом приподнялся, левой, действующей рукой сбросил шинель и одеяло и только тут увидел, что правой ноги у него нет…
В коридоре застучал костыль — возвращался Хеслер. Дверь распахнулась, и капитан, не удержавшись, растянулся на полу. Пытаясь достать отлетевший костыль, Хеслер упал еще раз и, так сидя с подвернутой ногой, злорадно закричал понемецки:
— Сейчас вы все будете шуметь! Слышал сам! Только что! Передовые части вступили в Москву! В Москву!
Немцы зашумели.
Хеслер, с ненавистью глядя прямо в глаза Лунину, орал:
— Москва! Москва!
Лукин не поверил. Он не мог поверить этому обезумевшему от радости наглому, жалкому гитлеровцу.
Он не мог поверить, это было чудовищно — поверить, что в Москве немцы.
Он не мог поверить, так как понимал, что если бы даже передовым частям гитлеровской армии удалось прорваться в Москву, то бои за столицу шли бы не один месяц, они были бы яростными, беспощадными.
Он просто не мог в это поверить.
И все же ему на мгновенье стало страшно. Он дотянулся до повязки на своей культе и начал срывать ее. Зачем он это делает, он не дал себе отчета, ему надо было что-нибудь делать, иначе его мозг, сердце не выдержали бы горечи и тоски, охватившей его.
И генерал Лукин снова потерял сознание.
Москва
Снег покрыл русскую землю. Злее становились ранние морозы. Люди в утренней полутьме собирались у репродукторов. Стояли молча, ждали сводку с фронта. «Ведя неравные бои, наши войска вынуждены были отойти на рубеж Дорохове, западнее Кубинки…»