В чужой стране
Шрифт:
И вот оба они отвоевались… «Неужели это все, конец?» В душе Гужова нет страха, не в первый раз ему смотреть смерти в глаза. Но так хочется жить, так хочется увидеть родной дом. Все его существо, каждая клеточка существа кричит: «Жить! Жить! Жить!».
Трофимов сворачивает влево, еще через квартал — вправо. «Сейчас застава…»— Гужов чувствует, как по спине пробегает холод.
Дождь прошел, из-за косматой, рваной тучи выползает луна. Впереди блеснул канал. Гужов старается различить очертания моста: там, у моста, — их застава, там лежит сейчас за
Улица кончается, шоссе выходит в поле. Теперь до моста не больше двухсот метров. Гужов сует в карман брюк руку, нащупывает перочинный нож, неслышно раскрывает его. Офицер берет Гужова за плечо, заставляет идти медленнее. Гитлеровцы стараются двигаться бесшумно, слышно только, как позвякивает оторвавшаяся у кого-то из солдат подковка.
«Сейчас мост, вот он…» — Сердце Гужова замирает, останавливается, но рука крепко-крепко стискивает нож. «Почему они не окликают, почему…»
— Стой! Кто идет? — долетает из темноты звонкий голос Щукина.
В ответ слышится шум падающего тела и голос Трофимова:
— Стреляй! Немцы!
Гужов ударил гитлеровца, державшего его за плечо, и, рванувшись в сторону, упал в кювет. В тот же миг тьму разорвали ослепительные вспышки выстрелов.
На мокром асфальте осталось два трупа. Третьего гитлеровца схватили за дорогой и сразу же допросили. Оказывается, эта группа не успела уйти из города, внезапно атакованного партизанами. Гитлеровцы двое суток отсиживались в подвале магазина, надеясь, что гитлеровские части освободят город. На третью ночь, потеряв надежду, они вышли из подвала.
Занимается рассвет. В засаде остаются Щукин, Гужов, Трофимов и четверо бельгийцев.
Щукин лежит возле пулемета, зябко поеживается. Одежда на нем промокла насквозь.
— Дай сигаретку, — обращается он к Трофимову, — душу дымком согреть…
— А ты ступай в штаб, обогрейся, — Трофимов протягивает портсигар. — Я с пулеметом управлюсь, не бойся.
— С каким другим, может, и управишься, а этот только мне подчиняется. Машина добрая, но с характером!
Пулемет у Щукина старый, наверное, старше своего хозяина. Но пусть попробует кто-нибудь сказать, что этот пулемет пора на свалку! Щукин не простит такой кровной обиды. Он добыл свою «машину» в бою, она ему дороже самого лучшего оружия. Трофимов знает об этом и потому не спорит.
Гужов сидит на большом камне, жует хлеб и задумчиво смотрит за канал, на зарю, пробивающуюся сквозь облака.
— Скажи, пожалуйста, как в жизни бывает, — негромко произносит он. — Я ведь было решил, что все, кончилась моя песня… И как ты, Коля, ловко полосанул. Над самой головой пули просвистела, и хоть бы тебе царапнуло…
— Так я же с расчетом, Иван Семенович. Хлопну, думаю, Гужова, а к кому в гости ехать? — Хитроватые глаза Щукина весело поблескивают. — Ты же меня хорошим вином угощать собирался!
День и ночь прошли спокойно. Рано утром партизаны заставы, выдвинутой далеко за город, в сторону Бохолта, увидели
Командир взвода Матвей Локтионов подал команду приготовиться к бою. Надо во что бы то ни стало задержать врага, дать возможность отрядам выдвинуться на шоссе Брей — Бохолт.
Подпустив колонну поближе, взвод открыл огонь. Завязался бой. Партизаны медленно оттягивались к городу, всеми силами сдерживая врага. Но гитлеровцы все-таки» прорвались. Захлестывай слева, они стали заходить партизанам в тыл.
Командир взвода приказал отходить. А сам с автоматчиком Владимиром Борзовым по глубокой осушительной канаве выдвинулся влево и почти в упор открыл огонь по гитлеровцам, бежавшим к шоссе. Солдаты отскочили назад, залегли. Но через несколько минут они снова бросились вперед. Локтионов кинул гранату. Однако остановить гитлеровцев было уже невозможно, они зажимали слева и справа… Локтионов и Борзов продолжали бить из автоматов, думая только об одном: хоть немного еще продержаться, чтобы взвод оторвался, не попал в окружение… Но скоро автомат Локтионова замолк.
— Патронов, патронов! — командир взвода судорожно, протянул руку к Борзову.
— Все патроны! Отходите! Товарищ командир… Скорее!
Борзов остался один. Это был любимец всего второго, отряда. Партизаны ласково называли его Володей, сынком. Он был в отряде самым молодым, но в лес пришел одним из первых. Больше полутора лет Володя Борзов сражался с врагом на бельгийской земле…
…Володю ранило в плечо, в голову, кровь заливает глаза, но он бьет, бьет! Гитлеровцы совсем рядом, обходят… Борзов выхватывает гранату и, не приподнимаясь — приподняться уже нет сил, бросает гранату. Последнюю гранату…
Взрыва ее он не слышал. Когда враги подбежали к нему, он уже был мертв. Гитлеровцы недоуменно, пугливо озирались. Где же партизаны? Неужели этот русский дрался один… Он лежал, уткнувшись лицом в мелкий колючий кустарник. У локтя дымились еще горячие гильзы. А вокруг валялись трупы убитых гитлеровцев.
Противник продвигался к городу осторожно. Солдаты шли цепью по обеим сторонам шоссе. На ярком утреннем солнце поблескивали стволы выставленных вперед автоматов и карабинов. В центре цепи и на флангах двигались расчеты станковых пулеметов.
Местность была открытой. Партизаны, занявшие позицию на окраине города, хорошо видели противника. Дядькин, находившийся в середине цепи, рядом с командиром второго отряда Ивановым, не давал команды. Он лежал на боку, углублял свой окопчик, откалывая финским ножом крупные, жесткие комья земли, и, казалось, не обращал на противника никакого внимания. У партизан было мало патронов, весь запас они носили с собой в карманах, за пазухой, в шахтерских кожаных сумках, перекинутых через плечо. Дядькин решил подпустить гитлеровцев ближе, чтобы бить наверняка. Впереди, в двухстах метрах, одиноко стоит старый, весь иссеченный грозами дуб. Этот дуб — рубеж, до которого они допустят врага.