В чужой стране
Шрифт:
— Ты говоришь, Густав, что коммунисты убивают священников, — продолжает Маринов. — А вот два дня назад Москва передавала по радио, что Сталин принял главу русской православной церкви патриарха Московского и всея Руси Алексия, беседовал с ним… Сам Сталин с патриархом беседовал!
— Сталин? — Густав поднял голову, рот его приоткрылся. — Сталин?
— Да, Сталин. Наши священники, все верующие люди молятся за победу Красной Армии. Не Папа Римский, а коммунисты, Красная Армия избавляют народы от фашизма. Вот так-то
Старик не отвечает. Он думает. Не все улеглось в его мозгу, у него есть еще сомнения, много сомнений, но предубеждение против русских, коммунистов уже поколеблено.
Посидев еще немного, старик уходит. А Жеф и шахтер засиживаются до ночи. Разговор все идет вокруг одного — о наступлении Красной Армии, о втором фронте. «Какого дьявола тянут эти янки!» Наконец, поднимаются и эти двое.
— Спасибо, Григор, за хорошие слова, — шахтер крепко жмет руку Маринову. — И тебе, Мишель, спасибо… Поговоришь с добрыми людьми, так и на душе потеплеет…
Прощайте!
Браток, закрыв за гостями дверь, ушел на кухню, в тайник, достал автоматы, мешочек с патронами. Луиза, услышав звон патронов, вошла в кухню, спросила встревоженно:
— Мишель, ты опять уходишь? Ты скоро вернешься, Мишель?
— Скоро, Луиза. Завтра ночью я буду здесь… дома.
Ей хочется броситься к нему, обнять его, сказать, что ее сердце с ним, что она будет думать о нем каждую минуту, но Луиза стоит молча, с тревогой в глазах глядит на него.
Браток вешает на грудь автомат, надевает пальто. Луиза спохватывается, подбегает к шкафу, торопливо завертывает в газету хлеб…
Браток и Маринов уходят. Луиза, проводив их, долго стоит во дворе, вслушивается в глубокую и какую-то тревожную ночную тишину.
Перед утром в окно осторожно, чуть слышно постучали. Луиза, лежавшая с открытыми глазами, — она так и не уснула в эту ночь, — испуганно вскочила. «Боже, это они… Что с ним?..»
Не помня себя от волнения, она подбежала к двери, спросила прерывающимся голосом:
— Кто… Кто там?
— Откройте, быстрее! — послышался незнакомый голос.
Пальцы плохо слушались, Луиза с трудом вставила в дверную скважину ключ.
Какой-то чужой человек, очень высокий, курчавый, ввел Братка. Михаил закрывал лицо окровавленным платком, руки его и пальто тоже были в крови.
— Мишель! Мишель! — Луиза бросилась к Братку, потом к незнакомцу. — Что они сделали… Что с ним?
— Ранен в лицо… Его нужно перевязать!
Луиза заметалась по комнате, не зная, что делать. Поднялась хозяйка. Увидав окровавленного Братка, вздрогнула, но проговорила спокойно:
— Положите его на кровать! Луиза, приготовь горячей воды… Где же у нас бинты? Ах да, я убрала их в стол…
Пуля прошла под скулой, распоров щеку. Рана была неопасной, но Браток потерял много крови и не мог говорить. Пока хозяйка его перевязывала,
Днем, уже к вечеру, приехал доктор Фаллес. Сняв с Братка повязку, закрывавшую почти все его лицо, Фаллес удивленно воскликнул:
— О, мой старый пациент! Здравствуй, камерад, здравствуй… Рана подходящая, но для вас, молодой человек, это совершенный пустяк. Как это русские говорят… до свадьбы заживет!
Наложив шов, Фаллес поднялся, сказал с усталой улыбкой:
— Надеюсь, эта рана будет последней. Скажите этим проклятым бошам, что больше живого места на вашем теле не осталось. Я могу выдать в этом справку!
Через три дня в Нерутру приехал Сергей Белинский. Он нашел Братка в саду. Тот сидел на дереве, отпиливал ножовкой засохшие сучья. Внизу, под деревом, стояла Луиза. Запрокинув голову, она смотрела на Михаила и тихо, ласково смеялась. Браток, орудуя ножовкой, что-то увлеченно рассказывал ей.
— Ожил, братишка! — обрадованно крикнул Белинский. — Приземляйся, разговор есть!
Модлинский спрыгнул.
— Уходим?
— Уходим. Командир приказал разойтись по землянкам. Немцы два дня прочесывали леса. Ни одного человека не схватили. Теперь они начнут по деревням искать. Наш взвод сегодня уходит. А мы с тобой завтра в ночь якоря поднимем. Маринова приказано здесь дождаться…
— А где он?
— В третьем отряде.
— Ну, пойдем в хату.
Расположившись в кухне, они принялись приводить в порядок свои велосипеды. Скоро пришел старик Густав.
— О, тут настоящая мастерская… А где Григор?
— Поспорить захотелось? Григора нет.
Старик уселся у печки, положил руки на трость.
— Эти проклятые боши забирают у меня последних коров. Я поехал жаловаться к коменданту в Мазайк, а он мне по шее дал. Я хотел спросить Григора, что мне делать… Проклятые боши!
— Мы тебе и без Григора скажем, что надо делать, — ответил Браток, усердно протиравший втулку. — Фашистов бить надо, понял, батя? Бить! Так, чтобы сами зареклись и внукам своим заказали не зариться на чужое. Драться надо, понял? А ты ни нашим, ни вашим!
Старик насупился, сердито проговорил:
— Ты еще молод меня учить… Густав знает, как надо жить. Густав честный патриот!
— Я не хотел обидеть тебя, отец, — примирительно сказал Браток и поднялся. — Давай закурим. Табак у тебя больно хорош.