В чужой стране
Шрифт:
— Нет, Мишель, не слыхала. — Старушка откладывает в сторону работу, поднимается. — Будем ужинать, дети… Ступай мыться, Мишель.
Браток распрямил спину, поглядел на кладку и, довольный своей работой, проговорил по-русски: «А что? Неплохо!»
— Что ты сказал, Мишель? Что это — не-пле-хо?
Браток снял фартук, подал Луизе.
— Я сказал, что ты славная, милая девушка…
— Мишель, а как сказать по-русски: «Парень, не надо шутить?»
— Ты мне очень нравишься. Запомнила? Очень нравишься… — Браток смотрел на Луизу и улыбался.
— Ты
Браток, глядя ей вслед, глубоко вздохнул. Но на смуглом, почти коричневом лице его все еще светилась улыбка. В этом доме у него отогрелось сердце. В нем сейчас трудно было узнать того ожесточенного, злого матроса, каким его знали в лагере.
Только собрались сесть за стол, пришел Маринов. Раздеваясь в кухне, негромко позвал Братка.
— Ночью уходим. Трефилов собирает отряд у Опутры. Карателей надо перехватить.
— Дело! Вернемся сюда?
— Сюда. В лес уходить рано.
— Порядок…
Во время ужина пришел сосед, плотный коренастый старик, глава большой зажиточной семьи. Немцы его изрядно пощипали, но у старика еще достаточно коров и овец. Гитлеровцев он ненавидит, но с партизанами никаких дел не имеет. В Белую бригаду тоже не вступил. Все еще присматривается, выжидает. К соседке старый хитрец приходит, чтобы поговорить с русскими о политике, «прощупать этих русских парней», как он говорит своей жене.
Как всегда, старик садится у двери в старое дубовое кресло, кладет свои большие, натруженные руки на суковатую, крепкую трость и прислушивается к разговору. Потом, опустив широкий, мясистый подбородок на руки и кося свои рыжеватые, с лукавинкой, глаза на Маринова, негромко спрашивает:
— Григор, немцы говорят, что скоро пустят против вас какое-то секретное оружие. Ты не слыхал, а?
— Про оружие? Как же, Густав, слыхал! — Маринов продолжает с аппетитом есть, подкладывает в тарелку тушеной капусты.
Старик, чуть повернув голову, наблюдает за Мариновым.
Ему надо видеть, какое впечатление его «новость» произвела на русского. Но лицо Маринова ничего не выражает.
— Так и ты слышал об этом, Григор? — произносит старик после минутного молчания. — Наверное, у них что-то есть…
— Густав, когда противник готовится применить секретное оружие, он держит это в величайшей тайне. Кто же кричит о секретах, а? Дурачков ищут! Геббельс решил подбодрить немцев. Что им еще делать…
Старик молчит. По выражению его лица трудно понять, доволен он ответом Маринова или нет: Посидев молча минут десять, он опять спрашивает:
— Григор, они тотальную мобилизацию объявили. Ты не слыхал? Как я понимаю, Григор, дело это серьезное.
— Ты отстаешь от жизни, Густав. Они уже сверхтотальную мобилизацию объявили. Тотальная уже была… Сейчас остатки подчищают. Мальчишек, сосунков да разных калек
В дверь постучали. Луиза посмотрела в окно, открыла. Вошли двое — Жеф Курчис и его сосед, молодой парень, шахтер из Айсдена.
— А, и ты тут! — шутливо говорит парень Густаву. — Ну, будет сегодня разговор…
Старик не обращает на парня никакого внимания. «Что взять с этой голытьбы…» Он достает трубку, набивает ее табаком, передает кисет Маринову.
— Григор, ты кто — коммунист?
— Коммунист.
— Настоящий?
— Настоящий. Комиссаром в армии был.
Старик с сомнением смотрит на Маринова. Он верит ему и не верит. Коммунистов он представлял себе другими. Их рисовали в газетах не иначе, как с кинжалами в зубах. А этот Григор такой добрый, культурный человек.
— Мишель, а ты тоже коммунист? — Густав повертывает голову к Братку.
— Нет, отец, я еще не дорос. Чтобы стать коммунистом — заслужить надо.
Шахтер, сосед Жефа, начинает расспрашивать о России: какая там весна, лето, есть ли сады, какие города, на чем ездят зимой. В его представлении вся Россия засыпана снегом, ездить можно только на тройках, да еще на оленях. Маринов с увлечением рассказывает о своей стране, ее природе, несметных богатствах, о культуре народа. Он уже настолько свободно говорит по-фламандски, что ему почти не приходится прибегать к жестам или искать сравнения. Бельгийцы слушают его внимательно, не перебивая, особенно Густав. Старик не сводит с Григора пристальных глаз, светящихся под мохнатыми бровями. Он слушает и напряженно думает. В его душе борются противоречивые чувства. Слишком долго фашистская пропаганда отравляла его сознание, чтобы сразу поверить русскому. Вот если бы ему поехать в эту Россию (она все больше занимает его мысли), пощупать все своими руками…
— А зачем вы убиваете священников? — неожиданно спрашивает Густав. — Вы не верите в бога, закрываете церкви и убиваете священников! Я знаю… Зачем вы это делаете? — Лицо старика становится злым. Как и большинство фламандцев, он очень набожен. Вопрос религии для него самый острый.
— Правильно, Густав, мы, коммунисты, не верим в бога. Не верим! Что церквей у нас поубавилось — тоже верно. Народ поумнел, не хочет в церкви ходить. Пришлось закрыть лишние. Это уж сам народ так решил… А что касается священников — ложь. Священников мы не трогаем!
— Ты говоришь неправду, Григор. Неправду! Я видел в Мазайке русскую женщину. Она из России. Ее муж был священником, она показала мне фотографию… Вы его расстреляли. Священника!
— А она не сказала тебе, за что его расстреляли? Что бы вы сделали с пастором, если бы он изменил народу, Бельгии, стал служить фашистам? Что бы вы с ним сделали, а?
Густав молчит, сердито двигает бровями.
— Пасторы бывают разные, — проговорил Жеф. — Сколько патриотов выдал немцам пастор из Хасселта… Партизаны с ним еше рассчитаются!