В Датском королевстве…

Коллектив авторов

Андерс. Да, да, конечно могу… если… если вы не против, Кристине и Петер.

Борген. Ты мог бы обойтись и без их разрешения.

Кристине. Давайте мы втроем выпьем кофе там. Раз уж ты тут распоряжаешься. (Выходит вместе с Андерсом.).

Петер. Ты, кажется, изменил свое мнение о пути Господнем, Миккель.

Борген. Я скажу тебе честно и открыто, Петер, как все случилось. Произошло это меньше двух часов назад. Вначале я был в ярости; разозлился, словно нехристь, когда

Андерс вернулся домой и рассказал, как ты с ним обошелся. Разозлился страшно, как и тогда, когда узнал, что он отправился на велосипеде сюда. Но потом, сидя в санях, я все взвесил и попытался взглянуть на это дело и с твоей стороны тоже. И теперь я могу понять, что и тебе придется чем-то пожертвовать. Но давай пойдем на это, Петер. Наши разногласия, твои и мои, не должны сказываться на наших детях. Как христиане, мы должны ведь жертвовать чем-то своим, чтобы радовать других.

Петер. Жертвовать своим — да, Миккель, мы должны. И именно так я и поступаю, говоря «нет». Потому что пожертвовать душой моей дочери я не имею никакого права.

Борген. Пожертвовать душой Анне? Что ты имеешь в виду?

Петер. Будь вы вольнодумцами или язычниками, Миккель, мне было бы легче согласиться. Потому что сбить Анне с пути Господня, было бы не так просто. Но соблазнить человека и ввести в заблуждение — легче.

Борген. Кто же собирается ее соблазнить и ввести в заблуждение?

Петер. Предложи вы ей игры, и танцы, и музыку вместо Господа, она знала бы, что это дело рук Сатаны, и остереглась бы, но вы, предлагая ей все это, позволяете, как вы считаете, сохранить и Господа. Такое может смутить маленькую, добрую… Наверно, мне не следовало бы говорить так о собственном ребенке, но если бы я не знал из Писания, что все люди грешны и не всегда достаточно чтут Бога, и еще не помнил бы про первородный грех, то я поверил бы, что наша Анне чиста, как Божий ангел. Но так думать о собственном ребенке, означает, конечно, впасть в грех гордыни.

Борген. Не знаю, грех ли это.

Петер. Мне кажется, она была так… прекрасна, уже когда родилась, Миккель, а с годами стала еще лучше. Мы ничем не заслужили того, что Господь доверил нам такое сокровище. Кристине не заслужила. Да и я тоже. Разве ты не понимаешь, что если кого-нибудь очень сильно любишь, то не можешь подвергнуть… нет, что пользы в этом разговоре, Миккель, тебе ведь меня не понять.

Борген. А тебе не понять меня.

Петер. Нет, тебя я понять могу, ведь когда-то я сам был таким, как ты.

Борген. Но тебе этого было мало. Ты вооружился и начал действовать.

Петер. Да, Миккель, ты прав: мне этого было мало.

Борген. Ты тоже прав: я вас не понимаю, и чем дольше живу, тем меньше понимаю. Этот приход, этот приход, где свет учения Грундтвига сиял на протяжении нескольких поколений… а вы теперь бежите во мрак Миссии. Нет, Петер, не бойся, я не скажу ничего дурного о Миссии, хотя… хотя… Нет, не скажу.

Петер. Разве смиренное свидетельство Метте Марии не показалось тебе, Миккель, прекрасным и возвышающим душу?

Борген.

Я не терплю людей, которые перекатывают имя Божие во рту, словно табачную жвачку. Ну да ладно… ладно! Вы, верно, такие же добрые христиане, как мы, такие же добрые, хотя… но ладно, ладно. Я вынужден уважать ваши взгляды. Но вас самих, черт возьми, терпеть не могу.

Петер. Что же в нас есть такое, чего ты терпеть не можешь, Миккель?

Борген. Все. Все. Миссию и грундтвигианство называют двумя разными направлениями в христианстве, нет, это две разные религии. Для нас Бог — Создатель и Отец, а вы делаете Бога председателем какой-то партии. Вы оскверняете моего Бога, Бога света, и жизни, и многообразия, своими лицами мракобесов, стремлением к смерти и чепухой Обращения.

Петер. Все это совершенно неверно, дорогой Миккель, это показывает, как мало ты о нас знаешь. Мы не делаем Бога председателем партии, он им является; мы не ставим границ, ведь граница существует, граница между добром и злом, между истиной и ложью, между верой и неверием, и мы озарены Духом, поэтому она нам видна.

Борген. Ерунда. Страх Божий не проявляется внешне. Там, где он меньше всего виден, он может быть особенно силен. Как смеете вы, ничтожные, какими вы сами себя называете, судить, если заповедь самого Христа…

Петер. Это я так часто слышал, Миккель, но будем разумными! Различие между Богом и Сатаной — величайшее из существующих в мире, в этом мы с тобой согласны. Но неужели так трудно увидеть, в чем различие между их учениками? Нет, Миккель, ты слишком далеко зашел. Мракобесы! Гм, мы, озаренные Духом! Мы — мракобесы, мы — мрачные святые, а у тебя христианство — радостное. Знаешь, о чем я иногда думаю? В последнее время, Миккель, я часто вижу тебя грустным и усталым. А я, когда сижу здесь на столе и шью штаны и рубахи, то нередко во весь голос пою наши красивые псалмы и духовные песни. И чувствую себя свободным, мне легко, потому что Иисус взял все мои грехи, и упади я замертво тут на столе, я тотчас пойду к нему, спасенный и блаженный.

Борген. А другие? Все другие? Не понимаю, как можно быть счастливым хотя бы один-единственный час на дню, если знать, что друзья и родные, соседи и земляки, да все на свете, кроме тебя самого, обречены на вечные муки в аду, как только умрут! И ведь вы верите в это!

Петер. Нам не ведомо, что происходит с людьми в миг смерти, может быть, Господь дарует им минуту милосердия, чтобы обратиться.

Борген. Это вы так себя оправдываете. Вы верите, что большинство людей в минуту смерти обращается?

Петер. Нет, нет, Миккель, нет. Мы верим, что большинство, большинство людей попадает в ад. Это должно быть так, раз уж Богу пришлось пожертвовать своим собственным сыном. Ты ведь знаешь, что сказано у Матфея в седьмой главе.

Борген. Вовсе я не знаю.

Петер. Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими. Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их.

Борген. Петер, как вы можете верить в это?