В дни Каракаллы
Шрифт:
Вергилиан отправился в Карры, чтобы своими собственными глазами посмотреть на сцену жертвоприношения. Поэт собирал все, что мог услышать из уст очевидцев, присутствовавших при постройке моста через Тигр и при взятии Арбелы, не оставив мысли написать книгу об Антонине, и надеялся, что сегодня будет иметь случай лично побеседовать с августом, хотя особенно мрачный вид Каракаллы отнюдь не поощрял такого желания. Пока он уже успел поговорить с Корнелином, от которого узнал много интересных подробностей и вкратце записал их на навощенных табличках. Но любопытные вещи рассказывал и Филемон. День был наполнен ценными впечатлениями.
Дион Кассий не знал, как отделаться от навязчивого ритора, и был рад, когда рядом с ним оказался Вергилиан, которого эта болтовня, к удивлению историка, интересовала. Трезвый ум Диона не постигал гностических туманов,
– Элеаты учили, что мир есть призрак, сонное видение. Иные, наоборот, утверждали, что он – осязаемая реальность. Валентин же предполагает, что наш мир – своего рода условность. Для Валентина нет ни времени, ни пространства. И в этой условной жизни имеет значение только то, что входит в систему эонов. И весенний дождь, фонтаны, вся морская стихия вселенной – это только слезы Ахамот, плачущей и томящейся в разлуке с небесами, а природа, вот этот солнечный день, – Филемон сделал широкий жест, опять окинул взором все лежащее окрест, – вот хотя бы это миндальное дерево в цвету и все прекрасное на земле, стихи или красиво построенный дом, – это лишь сияние ее улыбки…
Дион Кассий, ничего не понимавший ни в стихах, ни в философии, воспользовался каким-то предлогом и отъехал прочь. Кажется, только Вергилиан и я внимали Филемону с уважением, и старый философ был доволен, что судьба послала ему таких терпеливых слушателей. В самом деле, по лицу Вергилиана было видно, что его весьма занимает рассказ ритора, а в моем представлении возникал мир, совсем не похожий на тот, в котором мы все живем. Я волновался. А что, если действительно, спрашивал я себя, все условно в мире и нет никакой разницы между Римом и этим маленьким сирийским селением? Но моя молодость отвергала то, в чем нельзя убедиться ощупыванием, или обонянием, или жадными человеческими глазами. Филемон уверял, что мир – лишь амфитеатр, построенный демиургом, чтобы душа имела возможность претерпеть на этом просцениуме вселенной положенные ей страдания. Я склонялся к мысли, что испытания делают человека лучше и мудрее, но отвергал всякую награду за них. Это было неприемлемо для разума и человеческой гордости. Я сказал об этом Вергилиану, и он с удивлением произнес:
– У тебя еще материнское молоко не обсохло на губах, а ты изрекаешь такие истины!
Но я много читал, переписывал трудные книги и понял, что среди наступившего в Риме раболепства честным людям стало трудно дышать. По крайней мере тем, кто еще не разменял свой разум на маленькие дела. Может быть, потому-то избранные души, как мотылек на светильник, и летели на свет философии, ища в ней утешения?
В ожидании, когда август снова появится из-за холма, сопровождающие его друзья разговаривали негромкими голосами. Кто рассказывал о вчерашней пирушке, кто передавал последнюю сплетню о Соэмиде, другие вели степенный разговор о караванных дорогах, о своих обширных имениях, об императорских субсидиях. По-прежнему в небе парили распластанные орлы. Когда центурион Юлий Марциал, очевидно услышав зов императора, бросил поводья стоявшему рядом ликтору и поспешил за холм, никто не нашел в этом ничего предосудительного. И вдруг присутствовавшим показалось, что за холмами раздался сдавленный человеческий крик.
– Что там происходит? – спросил Дион Кассий, прерывая Ганниса на полуслове движением руки.
Стоявший рядом Макрин пожал плечами:
– Что там может происходить?
Однако префект претория испытывал явное волнение, и оно отразилось на его смуглом и скуластом лице. Заметили это только немногие, в том числе Вергилиан, шепнувший мне о переживаниях префекта. Мясистый, низкий лоб Макрина стал еще морщинистее, и большой рот казался еще более жестоким.
Два трибуна претория, братья Аврелий Немезиан и Аврелий Аполлинарий, побежали за холм, чтобы узнать, в чем дело. Так мы все поняли. Но среди столпившихся на дороге уже пробежал ветерок испуганного шепота. Люди смотрели друг на друга вопрошающими глазами. Однако никто не посмел присоединиться к трибунам.
Один Филемон не замечал ничего, что происходит вокруг. Держа себя пятерней за подбородок, он смотрел прямо перед собой. План ми-ра перемещался… Кружились хрустальные сферы небес… Звенела гностическая музыка… Пыльная придорожная смоковница преображалась и становилась райским древом. Мир, в котором страдала низринутая во мрак материи Ахамот, повис на краю пропасти. Филемон Самосатский ужасался, точно пытаясь
Трибуны не возвращались, и у Макрина стали заметно дрожать губы. Он побледнел и вопросительно посмотрел на Ретиана. Префект угрюмо промолчал. Наконец начальник скифских телохранителей по имени Олаб не выдержал. Коверкая латинские слова, он обратился к Макрину. Теперь окружающим было не до смеха над его речью. Олаб кричал префекту претория:
– Там происходит нехорошо… Я… Надо посмотреть…
Он обернулся к своим всадникам и приказал:
– Первая турма!
Тридцать плеток щелкнули о крупы коней. Тридцать коней рванулись с места и взлетели на холм. Тридцать горячих коней, вороных, с розовыми мордами, в белых бабках на стройных ногах.
И вдруг скифы закричали, пораженные страшным зрелищем. Император лежал на песке, с лицом, обращенным к небесам. Одна нога в высоком золотом башмаке, согнутая в колене, была уперта в песок. В скрюченных пальцах правой руки он сжимал горсть песку, а левая лежала на сердце. Искаженный рот был в эфемерных пузырьках розоватой пены. Уже ничего не видящие глаза уставились в небо, где парили орлы. Императорский пурпур лежал во прахе. Над жалким трупом кружилась изумрудная муха.
Увидев своего императора, полубога, господина вселенной, лежащим во прахе, скифы обезумели. С холма было хорошо видно, как Марциал с еще окровавленным мечом в руке, спотыкаясь и оглядываясь, бежал по песчаным буграм к тамарисковой роще, надеясь найти там спасение. Трибуны стояли у трупа и ждали, что предпримут проклятые скифы. Кто не догадался бы, что минуту тому назад здесь совершилось цареубийство? Но возглавители мятежа обещали братьям не только защиту, а и награду. Однако скифам и в голову не пришло искать подлинных виновников преступления. Вид бегущего человека приводил их в неистовство, как добыча охотничьих псов. Несколько всадников отделились от строя и помчались за беглецом, увязавшим в песках. Темная роща была совсем близко, манила к себе, обещала безопасность. Марциал еще раз оглянулся… Оскаленная лошадиная морда приближалась с неумолимой быстротой. Бежавший уже мог отчетливо видеть лицо скифа, нахмуренное и сосредоточенное, как у всякого воина, который намеревается поразить врага. Отставив несколько копье в сторону, чтобы не вывихнуть плечо при чудовищном ударе копья на всем скаку о человеческое тело, скиф вонзил его в спину беглеца немного ниже лопаток. Как бы огромная ладонь толкнула Марциала в небытие… Я стоял на холме, одним из первых прибежав туда благодаря своему молодому проворству, и наблюдал во всех подробностях эту ужасную сцену.
На месте убийства уже происходило невыразимое замешательство. Теперь все, от сенатора до последнего конюха, бросились за холм и столпились около трупа. Напрасно Макрин пытался установить приличествующий обстоятельствам порядок и удержать людей от необдуманных действий. Впрочем, то, что было предусмотрено, совершилось, и расстройство кишечника у императора лишь ускорило развязку. Однако как ни были готовы заговорщики во главе с Макрином и Ретианом к неизбежному концу, но и они растерялись – настолько событие казалось из ряда вон выходящим и чреватым последствиями. Весь вопрос теперь заключался в том, чтобы не только выйти сухими из воды, а использовать создавшееся положение в своих интересах. Но страсти кипели, и пока еще не могло быть и речи, чтобы кто-либо решился взять власть в свои руки.
Ни Макрин, ни Ретиан не пошевелили пальцем, когда скифы вцепились в Немезиана и Аполлинария и трясли их, обвиняя в убийстве императора. Префект претория, очевидно, решил, что выгоднее отдать убийц на растерзание разбушевавшимся воинам и тем отвлечь внимание от руководителей заговора.
Олаб бил трибунов наотмашь кулаком, и они не думали защищаться.
– Это вы умертвили августа! Проклятые псы!
Он не был далек от истины. Трибуны поспешили за холм, потому что по заранее разработанному плану должны были оказать поддержку Марциалу и прикончить императора, если бы центуриону почему-либо не удалось поразить его смертельно. Когда Немезиан и Аполлинарий прибежали на место событий, Каракалла уже хрипел, но Марциал был не в силах нанести мечом последний удар. Тогда трибуны набросили на голову императора пурпуровый палудамент и задушили его. Но теперь братья напрасно ждали помощи от Макрина или Ретиана, вовлекших их в опасное предприятие, и, видя, что Ретиан избегает умоляющих взглядов, которые они тщетно посылали ему, закричали, указывая на префекта: