В дни Каракаллы
Шрифт:
– Отсюда я отправлюсь сначала в Сирмий, из Сирмия – горной дорогой – в Коринф, а из Коринфа, может быть, успею добраться морем в Александрию. Ведь я уже тридцать лет скитаюсь из города в город. Из Антиохии в Рим, из Рима в Александрию.
– Как и я, – сказал Вергилиан.
– И чем больше я живу, и странствую, и наблюдаю, тем более убеждаюсь, что мы живем на пороге больших событий.
– Каких?
– Этого я не знаю. Но что-то витает в воздухе.
Я удивился, что еще раз слышу о каких-то переменах. Как обычно, милый Вергилиан был взволнован подобной темой разговора.
– Может
– По-моему, богов всегда было слишком много на небесах.
– Я говорю даже не о богах. Верят в привидения, в магию, в чародеев. Уже забыли, что в Самосате жил Лукиан – насмешник над суевериями.
– Возможно, ты прав, и с тобой сладостно беседовать, но люди потому верят в чудесное, что человеческий разум еще не в состоянии разрешить главную проблему жизни.
– Какую?
– Для чего мы существуем на земле.
– Не разрешат ее и волшебники.
– Опять принужден согласиться с тобой. Но как жаль, что мне надо спешить! А что ты пишешь теперь? По-прежнему элегии?
– Нет, я пишу об Антонине.
– Об Антонине? Которого в лагерях называют Каракаллой?
– О нем.
– Что же ты пишешь об августе?
Вергилиан посмотрел на него, но Дионисий скороговоркой произнес:
– Да продлят боги его священные дни… Как же ты пишешь жизнеописание августа, который еще благополучно здравствует? Ведь всякое жизнеописание кончается апофеозом!
– Это не жизнеописание.
– Панегирик?
– Я не способен на писание панегириков.
– Готовишь обличение? – тихо произнес Дионисий и скосил глаза на дверь, за которой слышались голоса.
– Не панегирик и не обличение.
– Тогда тебе придется сделать твое повествование занимательным, чтобы его читали, и наполнить приключениями и метаморфозами… А помнишь?.. Когда Каракалла облачился в пурпур, все ждали, что настанет золотой век…
Дионисий опять покосился на дверь.
– Не опасайся, – успокоил его Вергилиан, – в этом доме живут мои друзья. Но что может сделать один человек? Он даровал гражданство провинциям, заставил статуями Ганнибала всю Африку, стараясь убедить нас, что этот полубог его предок. В то время как всем хорошо известно, что он происходит от лавочника, торговавшего овощами…
– И ты хочешь указать на это читателям?
– Я ничего не указываю, а лишь плыву в потоке жизни. Ее я хочу изобразить.
– Но Плутарх рисовал нам величественные характеры.
– Тот век был воплощен в подобных людях. А может быть, они лишь жили в воображении писателя.
– Чем же ты отметишь наш век?
– В нашем веке самое характерное, – толпы, рукоплещущие в цирке и ждущие бесплатной раздачи хлеба, или рабы, жаждущие избавления.
– Ты полагаешь, что они жаждут избавления?
– Только скоты не хотят свободы.
Дионисий приложил палец к губам, раздумывая о чем-то.
– Может быть, ты… – начал он.
В это мгновение дверь отворилась, и на пороге я увидел девушек. Они стояли обнявшись и приветствовали
Я сразу узнал по описаниям Грациану. Огромные, полные спокойствия глаза, низковатый лоб, как у мраморных богинь, и белокурые волосы… Подруга выглядела совсем другой – румяной и смешливой, что было видно по ее лукавым глазам.
Скопец посмотрел на девушек и на Вергилиана, почему-то вздохнул и удалился, даже не закончив своих слов…
– Здравствуй, Грациана!
Я видел, что поэту стало радостно жить на земле. Так бывало с ним, когда он читал какую-нибудь замечательную книгу, или смотрел на особенно приятный закат, или созерцал женскую красоту. В такие мгновения скучная и похожая на истертую монету жизнь становилась для него полной душевных переживаний. Я уже достаточно изучил своего друга. Мне было также известно, что он не впервые встречал Грациану в этом домике, а подслеповатый и рассеянный Транквил ничего не заметил, чтобы помешать опасному сближению. Грамматик не подозревал, что и его собственная дочь в ночное время тайно покидает дом и проводит часы в лунном саду с Лентулом, сыном соседнего торговца рыбой, сочиняющим стихи по всем правилам латинской просодии, которой он научился у строгого учителя.
В присутствии девушек разговор перешел на шуточные препирательства. Транквилла была старше Грацианы на два года, ее перси расцвели, и она не боялась вступать в перебранку с мужчинами.
– Расскажи нам что-нибудь, Вергилиан – попросила она, обнимая застывшую в своей красоте подругу.
– Что я могу рассказать…
– Какую-нибудь смешную историю.
– Все мои истории печальны.
– Плакать мы будем завтра. Сегодня хотим смеяться. А кто этот юноша, у которого такой вид, точно он поел чего-то кислого? Он тоже поэт?
– Он не поэт, а юный философ.
Я не знал, куда мне деваться под насмешливыми взглядами Транквиллы.
– Это мой друг, и я удивляюсь его способности воспринимать все то, что он видит вокруг себя. А вам бы только смеяться!
Румяная девушка оставила меня в покое. Она вдруг всплеснула руками:
– Ах, я и забыла, что мать велела затопить очаг! Философ, хочешь помочь мне принести топлива?
Может быть, то была женская хитрость, чтобы оставить робкую Грациану вдвоем с тем, кто был мил ее сердцу? Я неловко поднялся со скамьи, и мы пошли на двор за хворостом. На это не потребовалось много времени, и когда мы вернулись, Вергилиан и Грациана все так же сидели далеко друг от друга. Поэт, очевидно, забыл нежные слова, которыми полны его элегии.
Разговор продолжал оставаться незначительным.
– Приближается зима, – сказал Вергилиан.
Грациана кивнула головой.
– В вашем Карнунте скоро будет холодно, как в варварских городах…
– Холодно… – как эхо, повторила Грациана.
Наконец она посмела спросить:
– Как называются твои духи, Вергилиан?
– «Поссидоний».
– Ты скоро уедешь от нас в Рим?
– Но сердце мое останется здесь.
– Пустые слова…
Транквилла куда-то убежала, и я тоже понял, что здесь лишний, и хотел уйти, но Вергилиан удержал меня за руку: