В дни Каракаллы

Ладинский Антонин Петрович

Секунд зевнул.

– Ну вот, разбушевался! Деньги свои ты пропил вчера в таверне, угощая всех желающих, а теперь мы плывем в Лаодикею. Ведь ты добровольно… заметь это хорошо… добровольно подписал обязательство служить скрибой в нашем легионе.

Припомнив все, что происходило вчера, я понял, что легкомысленно погубил себя под влиянием винных паров, и заплакал.

Центурион Секунд возмущался:

– Почему ты плачешь? Тебе жаль денег? Но ты наживешь их в десять раз больше! Что же касается обязательства служить в легионе, то тебе всякий позавидует. Никаких тяжелых

работ, ни опасностей. Знай пиши себе на папирусе.

Центурион еще долго говорил в этом роде, но я не слушал его увещеваний. Когда же успокоился и попробовал обсудить положение, в каком очутился, то пожалел, что со мной уже нет Вергилиана. Я решил, что не стоит труда разговаривать с этим грубым человеком, а следует немедленно обратиться к Корнелину и потребовать, угрожая своей дружбой с племянником сенатора, чтобы он отпустил меня в первом же порту с корабля. Корнелин плыл на то же самой либурне «Нептун», что везла центурию Секунда, но, когда я стал жаловаться трибуну на обман, при помощи которого меня завлекли в западню, и даже угрожал ему, что Вергилиан не простит ему такого обращения со своим другом, он не обратил на мои слова никакого внимания.

Корнелин лежал на помосте, видимо страдая от качки корабля, и не имел ни малейшего намерения освобождать меня.

– Ты добровольно подписал обязательство служить в качестве скрибы. Закон есть закон. Никакие племянники сенатора не в состоянии отменить его.

Я защищался, как мог:

– Меня опоили вином…

– Это меня не касается. Твое обязательство пронумеровано и хранится в легионной квестуре. Следовательно, имеет вполне законную силу. Чего ты хочешь от меня, не могу понять.

– Я не хочу служить легионным скрибой. Я не раб и при первой же возможности убегу.

Трибун приподнялся и окинул меня суровым взглядом.

– Этого я не советовал бы тебе делать. Предупреждаю, что за попытку к побегу могут не только наказать розгами, но даже распять на кресте.

– Что же мне делать?

– Ничего. Будешь писать, что потребуется. А теперь оставь меня в покое!

Не стоит описывать дальнейшие мои попытки добиться справедливости. Когда я говорил об этом Маркиону, он дружески утешал меня:

– Нет причин волноваться. Видно, такова твоя звезда.

Но я решил, что затаю в себе и при первой же возможности дам знать о своей беде Вергилиану, который, конечно, не замедлит освободить меня от легионной службы.

На другое утро я поднялся на помост и увидел, что мы плывем вдоль высокого, скалистого берега. Впереди и позади шли другие суда. Корабль проходил мимо родины Одиссея – справа виднелся лиловеющий остров Итака…

Прошло еще несколько дней, и мы приплыли в Пирей, где воинам запретили сойти на землю, и мне так и не удалось взглянуть на Афины. Потом мы пошли в Лаодикею Приморскую. Дни сменялись звездными ночами, и зимние бури щадили нас. И вот уже Антиохия, широко раскинувшаяся на берегах Оронта своими храмами, портиками, нимфеями и лавровыми рощами, встречала приветственными кликами еще один легион, пришедший защищать ее торговые предприятия, меняльные лавки, знаменитые библиотеки и приятную жизнь.

До

отправки на театр военных действий воинам приказано было находиться в ближайшем лагере, но, желая показать легкомысленным антиохийцам мощь римского оружия, Каракалла потребовал, чтобы легион проследовал через весь город в торжественном шествии. Запыленные в пути легионеры привели себя в порядок, сняли со щитов кожаные чехлы, взяли в руки копья и, подняв орлы и изображения императоров, понесли их под звуки труб. Зеваки всякого рода, праздные юнцы, сбежавшиеся со всех сторон мальчишки, нарумяненные, как куклы, женщины, уличные продавщицы цветов, жадные до зрелищ старички рукоплескали и посылали воинам воздушные поцелуи.

Будучи уроженцем Антиохии, врач Александр знал в городе каждый камень. Я слышал, как он показывал Корнелину достопримечательности:

– Взгляни, какие прекрасные здания! Вот термы Траяна. Дальше начинается улица Антонина Благочестивого…

Они ехали рядом на конях, улыбаясь в ответ на приветствия толпы. Я шагал за ними среди воинов.

На повороте, когда нашим глазам открылись новые портики и фонтаны, какой-то почтенного возраста горожанин в грязной, залитой подливками тунике, вероятно, ритор или безызвестный пиит, вышел из лавки виноторговца с кувшином в руках. Лысую голову этого человека украшал лавровый венок, которым приятели наградили его на веселой пирушке за какую-нибудь плоскую эпиграмму. Грохот колес и топот солдатских башмаков оглушали пьяницу. Но в глазах его вспыхнул священный гнев. Он завопил на всю улицу:

– Эллины побеждали своим гением, а вы, римляне, достигаете успеха только благодаря вашей фортуне!

Произнеся эту тираду, ритор покачнулся и упал под ноги лошадей. Кувшин разбился вдребезги, и вино тотчас разлилось на камнях пурпуровой лужицей. Женщина, грудь у которой была едва прикрыта и тоже с вчерашним венком из увядших цветов, стала со смехом поднимать защитника эллинских традиций. Корнелин обругал его:

– Старый мул!

Воины смеялись, и одни из них ткнул пьяного ногой в зад. Эллин заорал:

– Глупец!

Тогда другой воин сбил ему венок с головы.

– На кого ты поднял руку? На великого поэта! – орал пьянчужка.

Я слышал, как Корнелин сказал врачу:

– Рим сделал то, чего не удалось сделать эллинам. Он объединил народы и устроил порядок на земле, принес им мир. Отныне каждый может, не опасаясь нападения, трудиться, сеять, собирать жатву, путешествовать и торговать. За щитом Рима эллины вроде этого пьяницы могут до хрипоты спорить о философских предметах.

Александр был уязвлен и готов возражать:

– По-своему этот ритор прав.

– Почему?

– Римляне ничего примечательного не создали ни в философии, ни в скульптуре.

– Зато хорошо наладили переброску войск из одного конца государства в другой и установили справедливые законы. Только такие риторы не в состоянии понять, что Рим есть универсальная идея…

Подъехал Вадобан, радующийся приезду в Антиохию, откуда уже недалеко было аравийское солнце. У молодого трибуна ослепительно сияли зубы. На все он смотрел со своей точки зрения.