В дни Каракаллы
Шрифт:
По дорожке виноградника бежали те два трибуна, что привели меня сюда, и я не знаю, чем бы все это кончилось, так как по их разгневанным лицам можно было подумать, что именно я виноват в том, что здесь очутился, но, к моему изумлению, на террасе снова появился Адвент и поманил меня пальцем. Я со страхом приблизился к нему. Мы видели его с Вергилианом в Александрии во время разгрома города, и я знал, кто меня зовет.
Он сказал старческим голосом:
– Ты и есть тот каллиграф, которого прислал Корнелин?
Я ответил, что явился сюда по распоряжению трибуна.
– Пойдем со мной. Ты пишешь превосходно. Но научен ли ты записывать скорописными знаками
Мне было знакомо и это искусство.
– Тебе выпадет большая честь. Будешь записывать на военном совете речь самого императора, а потом тщательно и без единой описки перепишешь все на пергаменте в назидание потомкам…
Я так растерялся, что ни слова не мог произнести в ответ. Все окружающее казалось мне сновидением. Я уже имел случай отправить Вергилиану с одним торговцем, собиравшимся ехать в Рим, свое послание, и этот человек клятвенно обещал за десять денариев лично вручить письмо моему другу, которого нетрудно было там разыскать. Я считал дни, потребные для корабля, чтобы доплыть из Лаодикеи в Италию, и время, необходимое для приезда Вергилиана в Антиохию или хотя бы для получения ответа на мой призыв о помощи, но судьба продолжала играть мною, как уличный фокусник мячом, и я не знал теперь, что ждет меня впереди.
Когда спала жара, точно в назначенный час явились военачальники и друзья августа. Император был все в той же красной тунике. Он сидел на деревянном раздвижном кресле, какие со времен Регула положены для римских магистратов. Стремясь соблюсти видимость законности, императоры сохранили для нашего государства название республики и носили некоторые республиканские титулы; они называли себя народными трибунами и консулами, хотя никто не смел возвысить против них голос, даже сенат, растерявший в грохоте гражданских войн остатки прежнего величия. Звание римского гражданина стало пустым звуком, и люди превратились из граждан в подданных, почти в рабов, но и это уже не удовлетворяло императоров, и они требовали, чтобы в глазах окружающих чувствовались раболепство и трепет пред ними, как перед божеством. Им посвящали храмы.
Около Каракаллы стоял префект претория Опеллий Макрин. Он перебирал пальцами золотую цепь, на которой у него на шее висел серебряный символический меч – знак его должности, состоявшей в том, чтобы неукоснительно блюсти законы. По-видимому, это был очень хитрый человек, с вкрадчивым голосом, но с жестокими глазами. Мне почему-то показалось, что такой человек способен на предательство. С ним еще придется встретиться в этом повествовании.
С другой стороны к императору склонялся широкой седой бородой Адвент, и за ним я заметил ничего не выражавшее и в то же время полное внутреннего ехидства лицо Гельвия Пертинакса, тем не менее каждое мгновение готовое расплыться в угодливой улыбке, стоило только августу обратиться к нему с каким-нибудь самым пустячным вопросом.
Среди присутствующих военачальников находились Цессий Лонг и Корнелин. Я был скрыт от их взоров, потому что какой-то центурион поместил меня за колонной с приказанием не двигаться с места, но имел полную возможность наблюдать за участниками собрания и видел, что они вошли сюда с не меньшим волнением, чем я, отдав предварительно мечи трибуну претория, выполнявшему обязанности начальника стражи.
Все стояли в молчании, ожидая, что скажет август.
Антонин брезгливо окинул взглядом явившихся к нему легатов и префектов, сделал короткий жест рукой, приглашая садиться на приготовленные для этой цели скамьи, простые, но предусмотрительно покрытые коврами. Скамейки стояли на некотором
Антонин еще раз оглядел собравшихся.
– Друзья! Мы накануне важных событий… Предложу вам план военных действий, который будет, вероятно, стоить больших человеческих жертв.
Я с волнением записывал слова императора скорописными знаками.
– Но настал решительный час, когда надлежит с оружием в руках решить судьбы отечества. Необходимо напрячь все силы, чтобы увенчать наши усилия победой. Адвент, изложи план!
Поседевший в боях, проливавший человеческую кровь как воду, старый военачальник встал и развернул свиток. Откашлявшись в кулак и разгладив направо и налево усы, он стал читать, а я продолжал записывать вместе с двумя другими скрибами, возможно рабского состояния, завистливо косившими глаза на мой быстродвигавшийся тростник.
– Августу было угодно повелеть… «Военные действия начать без предупреждения, считая, что в войне с парфянами залог успеха кроется во внезапном нападении. Но, принимая во внимание, что на нашем пути в Парфию стоит крепость Арбела, военные операции следует начать с овладения этим укреплением, не забывая о том, что при захвате крепостей тоже особенно большую роль играет внезапность… Разумно также быть готовым к неожиданностям. Поэтому необходимо приготовиться к осаде, по возможности кратковременной, чтобы не позволить Артабану бросить свои главные силы на выручку осажденным».
Адвент вопросительно посмотрел на императора.
Антонин по-прежнему сидел в кресле, разглядывая свои ногти.
– Не желает ли кто-нибудь высказаться по поводу плана войны? – спросил он.
Это был человек, в котором африканская пылкость отца мешалась с сирийской рассудительностью матери. Антонин был подвержен припадкам гнева, мстителен, никогда ничего не прощая врагам и соперникам, но в часы холодного обсуждения государственных дел способен широко охватить положение. Теперь он понимал, что начинается серьезная игра, в которой ставкой будут не только караванные дороги, но и весь Восток, а может быть и его собственная жизнь. В случае неудачи парфяне могли наводнить Сирию и сбросить римлян в море, поддержанные восстаниями во многих провинциях. Бремя римской власти было тяжело, и народы терпели его неохотно. Император знал об этом.
Все хранили молчание.
Адвент повторил:
– Никто не хочет говорить?
Никто не посмел открыть уста. Лишь префект II Парфянского легиона Ретиан, новый любимец императора, человек небольшого роста, ловкий в движениях, как кошка, с яркими черными глазами, делавшими его румяное лицо умным и значительным, типичный льстец по манерам, посмотрел на Антонина преданными глазами.
– План гениален. Мы приложим все усилия, чтобы оправдать твое высокое доверие.
Ретиан так смотрел на августа, точно был не в силах скрыть свое восхищение перед его военным дарованием.
Антонин ласково погрозил ему пальцем:
– Адвент, прочти диспозицию.
Старик все тем же унылым и монотонным голосом, в котором уже чувствовался не только жизненный опыт, но и усталость от жизни, стал читать диспозицию, разработкой которой особенно гордился император:
– Августу угодно повелеть… «Легионы двинутся в путь после совершения положенных воскурений фимиама завтра, с наступлением темноты и соблюдением полной тайны, по правому берегу Тигра и дойдут до того места, где в Тигр впадает Забат, и там перейдут на другой берег, чтобы не производить двойной переправы…»