В добрый час
Шрифт:
— Нет, нет, брат Максим, из моей хаты так не уходят. Не пущу! На пороге лягу!..
Полина незаметно скрылась. Они сели за стол. Разговорились о колхозных делах, и Максим успокоился, разговор был интересный.
Говорили об урожае, об уборке, до начала которой оставались считанные дни. Но вдруг Максим опять насторожился: Шаройка завел знакомую песню.
— Да-а, урожай вырос неплохой… Лето славное. Золотое лето. Слава богу, будем с хлебом… Только, Максим Антонович, послушай меня, старого воробья… Не очень ты кидайся на эти эмтээсовские машины. Говорят, ты ругался в районе, что комбайна
Максим положил на стол вилку, выпрямился, сунул руки в карманы:
— Гнилые твои советы, Амелька.
Шаройка вздрогнул, как будто его полоснули плетью по спине, втянул голову в плечи, криво улыбнулся:
— А-а-а? Гнилые, говоришь? Что ж, бывает… Бывает, браток, бывает. Видать, сам начинаю гнить.
— Видать, начинаешь.
Улыбка сошла с Шаройкиного лица, он помрачнел, закусил губу, глаза его загорелись злыми огоньками. Человек самолюбивый, он был мстителен и никогда не прощал обиды.
А Максим, почуяв свою силу, свое превосходство, хотел уколоть его как можно больнее.
— Да, гниешь, Амелька, — он потянул носом. — Гниешь!
— Эх, Максим, Максим, не твои это слова. Чужие слова, — Шаройка тяжело вздохнул, словно ему очень жалко было Максима. — Да я не обижаюсь. Не обижаюсь, браток. Молодость! Выпьем? Не бойся, не воняет, из магазина…
— Выпью. Последнюю… За то, чтоб больше с тобой никогда не пить.
— Не плюй, говорят, в колодец…
— Из гнилого колодца не пьют, Шаройка.
Хозяин замолчал, поняв, что гостя ничем не улестить. Со страхом он увидел перед собой не Максима, а отца его, один Антон Лесковец говорил ему в глаза такие жгучие, как крапива, жестокие слова.
Быстро разлив водку, он поднял рюмку, но Максим выпил не чокнувшись.
Шаройка наклонился и спросил ласковым голосом:
— Давно хотел спросить у тебя… Кацубиха так всё у нас и будет?
— А тебе что? Не нравится?
— Мне? Мне все равно. — Шаройка откусил половину малосольного огурца, громко захрустел им и, проглотив, вдруг заговорил совсем другим тоном, злобно, чуть не шипя — А вообще не нравится. Нет! Потому что не я загниваю, не я… Зря ты напраслину возводишь! У меня душа за колхоз болит, может, больше, чем у тебя. И вижу я больше. А тебя ослепили. Иди, послушай, что люди говорят. Вся деревня звонит, что колхозом теперь руководишь не ты, а Кацубиха. Ну, а Кацубиха — значит, Лазовенка. Вон оно как обернулось! Хе-хе…
Максим спокойно встал, подошел к окну, снял с гвоздя шапку, хлопнул ею о ладонь, чтоб стряхнуть известку.
Шаройка тоже поднялся:
— Так люди говорят, Максим Антонович… Лесковец шагнул к нему и бросил прямо в лицо:
— Так говорит только сукин сын! — и быстро вышел, хлопнув дверью.
На улице он остановился, оглянулся на окна Шаройкиной хаты и засмеялся. На душе вдруг стало легко и весело, как будто он навсегда порвал с неприятным прошлым.
5
Алеся уехала в Москву сдавать экзамены в университет.
Петю
В первый вечер, проводив взволнованную Алесю на станцию, она долго ходила по просторной хате, по двору, по огороду и не знала, за что взяться. Стало грустно. Она с нетерпением ждала Василя. Он пришел, когда уже стемнело, как всегда возбужденный, веселый. Крепко обнял её, поцеловал.
— Вот и разлетелась наша семья, — невесело улыбнулась Маша. — Все сразу.
— Грустно? — понимающе спросил её Василь.
— Грустно и радостно, Вася. Перед ними — такая жизнь! — А перед нами?
— И перед нами, — она ласково прижалась к нему.
— Ну, идем ужинать. Красивая у нас с тобой жизнь. Ночевать будем в Лядцах, обедать — в Добродеевке. Настя опять тарарам подымет, что пьем молочко от двух коров. Чудачка!
Маша легко вздохнула:
— Тебе смешно. А меня это так тогда поразило, что я и сейчас ещё успокоиться не могу. Обидно, что люди не понимают. В наше время… Наши ровесники…
— Ничего, Маша. Не делай ты из ерунды политики. У неё были свои причины, только она ничего умнее придумать не могла. А так, при всех её чудачествах, она славная девушка. Не ревнуешь? Я верю, что она первая будет у нас героиней. С её настойчивостью…
Окна были раскрыты, и в комнату тусклыми матовыми звездами глядела душная ночь. Пахло спелым зерном — запах этот плыл с полей, — геранью и розами, росшими в палисаднике.
Они сидели за столом друг против друга, уставшие за день, но счастливые, довольные тем, что остались наконец наедине. Не спеша ужинали, тихо разговаривали. Им хотелось сидеть так и сидеть. Время летело незаметно. Давно уже затихла деревня, и даже голосов молодежи не было слышно.
— Все спят. Пора и нам, Маша. Завтра мне надо подняться часа в четыре. — Василь завел будильник, чтоб не проспать. — Надо начать жать до солнца, чтобы к обеду снопы подсохли, а со второй половины дня запустить молотилку. А вообще, промахнулись мы с этими вырубками. Простить себе не могу. Надо было непременно осенью выкорчевать пни… Теперь пустили бы комбайн, жнейки…
— Не все сразу, Вася. Какой ты ненасытный! Никто не знал, что там поспеет раньше…
— Вот это и плохо, Маша, что мы мало ещё знаем. Обязаны были знать.
— Мы в Глинищах сеяли позднее, а поспело там раньше. Вот тебе и законы!
Маша уже постлала постель, закрыла окна, когда вдруг в дверь постучали.
— Кто это так поздно? — удивился Василь. Маша пошла открывать.
Вошли Лесковец и Михаила Примак.
Максим со странным любопытством, торопливо и жадно оглядывал хату. Потом, должно быть почувствовав неуместность своего любопытства, он заметно смутился и попросил извинения:
— Поздно мы вас побеспокоили.
Михаила Примак, не дожидаясь приглашения, уселся за стол и устроился, как дома. Хозяев это не удивило, они знали, что только за столом он мог одной рукой свернуть цигарку. И в самом деле, он сразу же вытащил кисет с махоркой, газету и довольно ловко и быстро скрутил большую цигарку. Василь протянул ему спичку.