В доме своем в пустыне
Шрифт:
— На эту подругу можно рассчитывать.
Но пока господин Шифрин и учитель спорили друг с другом, подошло начало занятий. Мама, которая ничего не знала об их сомнениях и спорах, появилась у дверей дома Рахели и сказала, что пришла повести ее в школу.
«Но у меня нет ни тетрадей, ни книг», — сказала Рахель.
«Тебе больше не понадобятся ни книги, ни тетради, — сказала ей Мама ту правду, которую никто не осмеливался произнести вслух. — Возьми только что-нибудь поесть, а я буду тебе читать, и помогу
То тут, то там вылетает втулка, взрывается клапан или наводнение срывает с места трубу. То тут, то там вода понемногу просачивается из бетонных бассейнов, но в остальном жизнь моя течет под уклон размеренно, исправно и без каких-либо особых неожиданностей. Порой я вижу орлов и оленей, оживляющих унылое однообразие пустыни своей красотой и движением, порой — змей, и время от времени у меня случаются «визиты». То визиты Большой Женщины, то вылазка с Роной.
А однажды утром, когда я спустился по обычной тропинке на дно моего высохшего водопада, чтобы, по обыкновению, растянуться там и предаться своим думам, я увидел мужчину и женщину — немолодых, голых, в чем мать родила, и обнимающих друг друга.
Мы замерли. Я был слишком близко, чтобы отступить или притвориться, будто я их не вижу, и я попросту растерялся.
Женщина отвернула лицо. Багровая краска стыда поползла вниз по ее шее, залила застеснявшиеся тяжелые груди, поднялась с глубоким дыханием и выдала ее смущение. Соски побледнели, словно хотели раствориться и стать незаметными.
— Вы так сгорите на солнце, — сказал я мужчине. А он — белотелый, высокий и плотный — присел и посмотрел на меня умоляюще и одновременно с угрозой, как смотрят близорукие люди, когда они без очков. Быть может, он боялся, что я узнаю его, если он наденет очки. Быть может, он боялся, что узнает меня, если наденет очки. А может быть, верил — как дети и прочие близорукие, — что, когда он снимает очки, мир становится размытым и в глазах других людей тоже.
— Уйдите, пожалуйста, — сказал он.
Но меня точно пригвоздили к месту.
— Пожалуйста, — сказала женщина. — Мы приехали очень издалека, чтобы побыть здесь, как раньше.
Поняв, что передо мной коллеги по ремеслу, мастера забвения и воссоздания, я пришел в себя, оставил их наконец в покое, взобрался по тропе к вершине водопада и поехал прочь, к благословенной рутине моей работы, притворяясь, будто ничего особенного не произошло. Мне нравится соблюдать ритуал рутины. Поскольку я работаю один, то стараюсь тщательно воспроизводить все его мельчайшие церемонии, потому что я не знаю лучшего способа, каким
Я просыпаюсь без четверти шесть, пью кофе, кормлю своих муравьиных львов, бреюсь и одеваюсь. Без четверти семь я выхожу из дому и звоню диспетчерам в Беер-Шеве, спросить, что слышно. В проигрыватель пикапа я всегда ставлю одну и ту же музыку — пленку, что записала для меня Рона ко дню рождения: португальские песни в исполнении певицы Кармелы и классические отрывки, легкие и простые, часть которых она записала по нескольку раз, — все имена я уже забыл, но мелодии могу насвистать безошибочно.
Новости я уже не слушаю.
— Это нехорошо, Рафи, — сказала Рыжая Тетя во время одного из «визитов» Большой Женщины. — Человек должен знать, что происходит в стране.
— А зачем, собственно? — спросила сестра.
— Человек, который хочет вести культурную беседу или просто встречаться с людьми, не может жить, как отшельник в пустыне.
— Говорить о том, что происходит в стране, — это, по-твоему, культурная беседа? — продолжила сестра от моего имени.
— Спасибо тебе, — сказал я.
— Всегда рада. И если произойдет что-нибудь действительно важное, уж я тебе сообщу.
Даже три ежедневные чашки чая — с большим количеством лимона и сахара — я стараюсь пить в одно и то же время и в одних и тех же местах. Первую я пью до полудня, у большой скалы, которая возвышается недалеко от северо-восточного края маленького котлована. Вторую — после полудня, рядом с одним из водосборников, круглым, серым и безобразным, возвышающимся надо всей округой. А третью я пью в тени одной из своих акаций.
Стены водобсорника не дают заглянуть внутрь, но высокий шест поплавка выдает глазу все его секреты. Сколько гнева и силы накопилось в нем, гнева и силы тех вод, что заточены в его стенах, гнева старика, который сидит и тоскует в центре земного шара и тянет их к себе, и тянет, и тянет.
Однажды, когда я сидел во дворе Авраама, раздался скрип, отворилась калитка, и я ужасно испугался. Во двор вошла Слепая Женщина.
Она оглянулась вокруг, прислушалась и позвала:
— Где здесь каменотес?
— Входите, входите, госпожа. Я здесь, — сказал Авраам.
Она подошла ближе, белизной своей палки нащупывая дорогу среди обломков и каменных блоков. Обычно она не пользовалась ею, но двор Авраама был для нее чужим.
— По звуку вашего зубила я слышу, что у вас был удачный день, — сказала она.
Авраам улыбнулся и сказал:
— И это иногда случается. Кто эта женщина, Рафаэль? — нагнулся он ко мне и спросил шепотом. Поскольку он не так уж часто выходил из своего двора, то никогда не видел, как она проходит по улицам квартала. — Ты ее знаешь?