В душной ночи звезда
Шрифт:
– Моя бабенка сбежала к нему. И это он сделал своим чародейством. Я силой привёл её обратно, но она сказала, что я ей стал противен, и не побоялась побоев, ушла опять.
– Так может, ты не люб ей?
– Конечно, стал не люб! Пилип околдовал мою Алену! А она добрая и работящая была баба и меня всегда жалела.
Бургомистр сказал:
– Знай, если слова твои не подтвердятся, и окажется, что Пилип кожемяка честный христианин, то ты сядешь в острог, а вы все, - бургомистр кивнул на мужиков-свидетелей, - заплатите кожевнику за обиду.
– Да
– заверещал Гапон, шепелявя: передний зуб он потерял в лихих драках бесшабашной юности.
Афанасий, Ефим и Андрей кивали головами, с которых они сняли шапки, а волосы расчесали-пригладили пальцами. Но они уже пожалели, что пришли сюда с Гапоном. А вдруг дело решится не в их пользу, и чего- то там, сказали, им надо будет уплатить?
– Он дружит с Мокошихой - тоже ведьмой! Все видели, что Мокошиха не раз давала ему зелье. Этим он, видно, и опоил Алену. Они в сговоре! Мокошиха...
Но тут среди радцев и лавников пробежал как будто лёгкий ветерок: все зашевелились, загудели, и вскоре буря бушевала в судной избе - все говорили разом и дружно накинулись на Гапона, а тот пытался ещё что-то доказывать, но его гневно перебили, заставив замолчать.
Было, было одно давнее дело против местной лекарки Мокошихи, которое до сих пор не забыли речицкие мужи!
А началось с того, что одна батрачка из пришлых накрутила одну мещанку, заходившую в шинок чаще, чем в собственную хату, и они вдвоём донесли на Мокошиху, обвинив её в колдовстве и ставя старухе в вину гибель ребёнка. Речицкий цирюльник, он же - аптекарь, а с ним и батюшка, и сама Мокошиха твердили, что ребёнку для того, чтобы умереть, не понадобилось никакого колдовства. Бестолковая баба приспала его во время кормления, привалив грудью носик и рот младенца. Дитя задохнулось - дело обычное. Разобрались с этим быстро и по справедливости. Мокошиху обижать никто не стал: лучшей повитухи и лекарки не знала здешняя земля. Но что же было потом! Ого! Мокошиха всё равно обиделась не на шутку.
И права старуха - ей лечить людей, а затем терпеть от них же наветы? Хитрая знахарка объявила бабам, что навсегда покидает город.
– Вы, вы все допустили такое!
– напала она на мещанок.
– Вы, маловерные, усомнились! Возвели на меня! Это вашими устами говорила Семка (такое прозвище было у обидчицы-батрачки), и с ней - Варвара Макуха. Уйду я от вас! Знаю, везде окажут мне почёт и уважение, - брызгала слюной грозная Мокошиха, сверля смутившихся женщин своими тёмными бездонными глазами.
– Не оставляй нас!
– первыми расплакались беременные молодки, не представляя, как разродятся без этой умелой и умевшей быть и доброй, и ласковой, старухи.
За ними заголосили все бабы: попробуй вырастить сопливых детишек, если никто в трудный час не даст добрый совет. Цирюльник? Что он понимает? Его порошки и пузырьки стоят так дорого! А Мокошиха лечит бесплатно, и неважно, что потом женщины несут ей то одно, то другое, - что скажет, то и несут, - но ведь сначала выздоравливает дитя.
– Что же нам делать, бабушка?
– стали кланяться
– Искупить вину. Слушать меня! Делать, что скажу и не перечить. А кто не сделает - я узнаю, узнаю я! Не утаите!
– гремела Мокошиха.
– Согласны! Согласны!
– дружно закивали мещанки.
И чем напугала баб старуха, какой властью взяла с них обещание - мужчинам до сих пор неизвестно...
Тогда весь христианский мужской люд только дождался конца строгого поста, только подошёл с лаской к своим женам, а в ответ - нет! Мокошиха - сила! Мокошиха - непреклонней мытника, поважнее старосты и грознее самого войта: сказала - нельзя, значит, нельзя! Бабы закрылись, как Верхний замок во время учений.
Тимофей Иванович, речицкий просол и старый холостяк, державший лавку внизу, на торговом месте у пристани, удивлялся: как охотно стали к нему захаживать за покупками разного звания мужики. Один спросит сначала про огниво, а купит резной нарядный гребень. Другой зайдёт вроде за шилом, а уходит, завернув в пояс звонкое монисто. Третий разглядывает кольца для лошадиной сбруи, а потом раз!
– и покупает колечко на женский пальчик. И все делают вид, что так, между прочим, берут мелочный бабий товар.
Пирожник Алексей вообще попался, так попался. После долго не мог отмахаться от насмешливых мужиков, вспоминавших, как он, молодой женатик, будучи тогда ещё подмастерьем, отпросился у старшего выйти, а пошёл, как и все, с оглядкой, в лавку. Купил там цветной платочек, да и встретил на пороге своего же мастера, тоже отлучившегося, пока нет ученика, за покупкой.
Мастер рассердился, зашумел:
– Ты что здесь делаешь? Тесто перестоит!
– Вот, - сказал простоватый Алексей, - я платочек купил, мне понадобился...
– Ты по большой нужде пошёл, и тебе платочек понадобился? В коновке* что, воды не хватило?
– гаркнул в досаде от того, что пресёкся здесь со своим же подмастерьем, старший пирожник.
– Ладно, - остыл он, - купи хоть платочек, хоть целый отрез сукна, но своё кое-что и, главное, руки, руки оботри как следует! Тебе тесто месить, парень!
...Через пару дней у мужчин возник новый интерес: чья крепость падёт раньше?
У просолов стали разгребать разные женские штучки, не зная, долго ли будет в силе запрет коварной Мокошихи (точно, ведьмы!), взявшей такую власть над речицкими бабами?
В Верхнем замке, на городнях, обращённых в сторону торжища, весело ржали стражники, наблюдая, как торопится, пробирается вниз по спуску то гончар, то кузнец, и все - в лавку. Купцы теперь в открытую покрикивали перед мужчинами:
– Купишь шаль да перстень - к утру будешь весел!
Были и такие мужики, которые поколотили своих жён, но получилось ещё хуже: бабы в долгу не остались. Вспомнили обычай, пришли в магистрат, показывали синяки и жаловались, грозясь, что если не найдут защиту у закона, то нажалуются отцу или брату, а те уж постоят за них перед городскими властями.