В двух километрах от Счастья
Шрифт:
Саша. Лучше.
Виктор. Это в каком-нибудь там возвышенном, морально-этическом смысле… Ну даже и в этом смысле не стало бы лучше. Налепили бы на меня ярлык, отпала бы моя аспирантура, застрял бы я навек в сержантиках. Я — порядочный человек! А в полковники и в генералы в это время прошли бы какие-нибудь другие, может быть не столь порядочные и более бездарные. Так что же, человечеству было бы лучше?.. Чего ты усмехаешься? Это не корысть, это разумный эгоизм. И честный! Он необходим даже в самом бескорыстном месте — в сердце есть свой желудочек.
Саша. Значит, в интересах желудочка?
Виктор. Нечестно! Ниже пояса удар! Я же даю тебе уж самое житейское, самое человеческое объяснение. Хотя, верь мне, главное для меня было не это. Главное, что дело-то наше безнадёга! Ну, я бы тоже сгорел — что бы изменилось? А теперь я не сгорел — почему тебе от этого хуже? Умный же человек всегда уступит дорогу автомобилю. Это же не из вежливости! И не из трусости! Это здравый смысл.
Саша. И очень удобный.
Виктор. Ты со мной разговариваешь, как с каким-нибудь гадом. А это ведь нормально! Нормально, что я не хочу сгореть ни за грош. Не хочу остановить свою судьбу, вот именно свою, такой я ужасный эгоист! Я не хочу добровольно застрять на нижней ступеньке. От этого будет только хуже. И мне, и человечеству, за которое ты так болеешь… (Вглядывается в Сашино лицо.) Что ты усмехаешься? Пожалуйста, можешь мне сказать, что любая ступень почетна, что любая должность хороша, если работать от души, и т. д. и т. п. Но это благородная ложь! Это романтика для маленьких! А я еще никогда не читал некролога, в котором было бы написано: «Вчера в Костроме (или, скажем, в Буэнос-Айресе) умер величайший слесарь всех времен и народов…» Или выдающийся дворник… Или великий заместитель начальника цеха. Так, значит, человек, который добровольно прекращает свой рост, противоестествен. Он самоубийца! И я тоже должен быть самоубийцей?
Саша. Пожалуйста, живи, это твое собачье дело. Но что тебе от меня надо?
Виктор. Как вы все любите быть прокурорами.
Саша. Кто это мы? (Виктор долго и тяжело молчит.) Кто мы? Ну вот, видишь… (Исчезает.)
Виктор. Ну хорошо, ты не пришел… Понятно! А другие почему не пришли? Они-то вполне нормальные, вполне грешные. Вот почему Сурен не пришел? Ты что, тоже святой, Сурен Вартанович?
В светлом кругу, в котором только что был воображаемый Саша, появляется Сурен.
Сурен. Почему я не пришел? Я, наоборот, ушел! Это ведь и моя комната! А ушел я потому, что мне стало вполне противно. И я не могу все это… ну, поздравлять, плакаты эти домалевывать, вообще делать вид, что ничего не случилось.
Виктор. А что, собственно, случилось?
Сурен. Продажа! Как говорил наш старшина Приходько, вы не выдержали проверки на вшивость. (Играя ключами и напевая свою дурацкую песенку, исчезает.)
Где угодно возможен обман, Но в сберкассе невозможен обман…Виктор.
Ира (появляясь в том же кругу). Я ничего, Витя, не знаю. Но я не могу прийти: мне очень срочно нужен Саша. А Сурен сказал, что его у вас нет…
Виктор. Посидите минутку! У меня день рождения. Двадцать пять лет. Первая четверть века. Выпейте за меня, пожалуйста.
Ира. Только можно, я стоя? Будьте здоровы!
Виктор. Сядьте! Пожалуйста, сядьте! (Она отрицательно мотает головой.) Спешишь за Сашей?
Ира. Тебя это огорчает?
Виктор. Да, это меня огорчает! Меня это страшно огорчает… Потому что никто не спешит за мной…
Ира. А куда ты идешь? (Исчезает.)
Виктор. А ты, Ахат Фархутдинович? Почему не пришел? Ты же деятель, ты же всякое положен понимать…
Фархутдинов (появляясь в светлом углу). Что ты, товарищ Галанин, я бы с удовольствием пришел. Я тебя прекрасно понимаю, мало ли что бывает, всем не угодишь. Один считает — так будет хорошо, другой считает — наоборот будет хорошо. А вообще никогда невозможно сказать, как же в самом деле будет хорошо. Так что ты, брат, понимаешь, не предавайся панике. И лично я к тебе собирался. Но позвонил товарищ Галанин из облпрофсовета, срочно потребовался один материал. Сам, брат, понимаешь…
Виктор. Я так и думал.
Фархутдинов (прежде чем исчезнуть). Я, может, еще зайду, если успею.
Виктор. Так, Костя уехал в город, но ты, Юлька? Ты-то почему не пришла?
Юлька (появляясь в кругу). Так все же не пошли. Ты сам что-то такое сделал… Я не знаю что, но ребята на тебя зуб имеют. А я не рыжая, чтобы одной ходить. Я как все…
Виктор (горько усмехаясь). Хорошо! Ну а ты, Пашкин? Неужели и ты считаешь себя святым? Кажется, уж кто-кто…
Пашкин (появляясь в светлом кругу). Боже упаси, я не святой… Я-то как раз приду. Можешь не сомневаться… Вот я как раз и звоню. Слышишь звонок? (Исчезает.)
Раздается оглушительный звонок телефона. Виктор, спавший положив голову на стол, встрепенулся, тяжелой походкой подошел к аппарату, взял трубку.
Виктор (в трубку). Да… Достучаться не можешь? А я чего-то вдруг заснул… Сейчас открою… (Включает большой свет, идет к двери, поворачивает ключ.)
Пашкин (буквально через мгновение появляясь на пороге). А-га, значит, бойкот? Демонстрация народного гнева?.. Ну, это ничего, нам больше останется. Ты что это, уже один начал? Распоследнее дело в одиночку выпивать. (Наливает себе и Виктору.) Ну, будь здоров, держи хвост пистолетом. (Смотрит на увитый еловыми «лаврами» портрет Виктора.) Портретик так себе… Где снимался?
Виктор. Сурен украл с Доски почета. Мерзкая рожа… Но фотообъектив! Не зря это называется объективом!