В этом мире подлунном...

Якубов Адыл

Ну и ну! Абул Вафо сорок лет служил этому человеку, воителю, перед которым весь мир содрогался, а тут вдруг такие жалкие слова? Впервые из его уст… На всякий случай Абул Вафо произнес:

— Солнце мира! Если что-то и было несправедливого, то… не вы виноваты, я виноват, неблагодарный ваш раб.

Слабо махнув рукой — садись, мол, — султан опять закрыл глаза. Лицо покрылось крупными бусинками пота, сморщилось, будто сплющилось.

— Враги государства распускают дурные слухи… Будто я, грешный раб аллаха, поражен тяжким недугом, впал в бессилие… — Длинные смуглые пальцы Махмуда медленно сжались в огромный кулак. — Ложь! Тысячу раз говорю: благодарение аллаху, я жив и здоров! У меня хватит сил бороться в открытую

с моими врагами… кто желает мне смерти, понимаешь? Но… грудь мою грызет одно желание… не исполненное пока… — И, словно желание это вновь схватило его за сердце, султан осторожно погладил волосатую грудь. — Видеть хочу в своем дворце этого… знаменитого врачевателя Ибн Сину, понимаешь?! Обуянный гордыней, этот лекарь вот уж двадцать лет, как отказывается служить моему трону, скрывается от меня. По сей день не обращал я на него внимания. Если б захотел… этого ничтожного… этого великого целителя видеть в своем цветнике — давно нашел бы, хоть из-под земли достал. Коли он улетел в небеса, за ноги бы стянул оттуда, а скройся он под землей — за ухо вытащил бы!.. Отныне, отныне хочу видеть его во дворце у себя!..

Голос султана Махмуда загрохотал, как бывало. Внезапный гром ударил, и показалось, что все задвигалось в большой мрачной комнате. И все же обласканный, названный ныне «мой визирь», Абул Вафо понял, что темные слухи о том, что султан сражен тяжким недугом — недугом и тела и души, — правда.

Эти слухи пугали друзей и сторонников султана в Газне и несказанно радовали его недругов. Друзья просили у аллаха исцелить могущественного, враги день и ночь молились, желая некогда могущественному скорейшей смерти. Он и сам, Абул Вафо, несколько лет назад отстраненный от участия в военных советах, жил в злорадном ожидании зловещего известия. И все же он боялся Махмуда, ах, как он его боялся!..

И потому первой мыслью, пришедшей на ум после того, как султан поручил именно ему, Абул Вафо, «добыть» Ибн Сину, была мысль о побеге. Бежать! Куда угодно, только бежать! Скрыться с глаз, пока не минет опасность, пока султан окончательно не проиграет единственное (и последнее!) свое сражение — со смертью. Но он, визирь Абул Вафо, отказался от побега, нашел — пусть не сразу, — что мысль о побеге и не умна и не верна. Это понял он сам, и родственники, собравшиеся у него на тайный совет, были такого же мнения. Э, убежать от этого черного ворона, от султана, чья длань достанет тебя на всем пространстве от восточных границ до западных? Да и зачем, разберемся, бежать? Все зависит от воли аллаха. Если по милости аллаха повелитель покинет сей бренный мир, то успеешь ли ты вовремя прибежать? А если он получит исцеление, что же тогда будет с отказавшимся? Со всеми отпрысками его и родней?

Так Абул Вафо стал особым тайным посланцем султана. И вот уже больше трех месяцев Рыжий в дороге.

Нет, не в дороге, а средь двух огней!

Слово «огонь» почему-то напомнило об эмире Масуде. О его узких, колючих, как у отца, и по-отцовски холодных глазах.

Вот уж верно: направо пойдешь — дракона встретишь, налево — в ад попадешь!

Рыжий Абул Вафо, устав от тяжких мыслей, склонил голову на подушку и заснул.

Он проснулся, услышав шум. Полдень на дворе: зеленые поля и холмы вокруг рабата купались в лучах теплого весеннего солнца.

На том берегу сая [75] показались всадники.

Они! Из Тегинабада. Вон и крытая повозка с желтыми шелковыми занавесками, а за повозкой еще один отряд нукеров. От тех, кто ехал впереди, отделился кто-то со знаком посла на чалме.

«Рябой мушриф, что привез вчера тайное письмо главного визиря!» — и Абул Вафо двинулся навстречу.

Рябой мушриф, радостно возбужденный — рот до ушей, — остановил коня у самой палатки и спрыгнул с седла:

— Господин визирь!

Великий исцелитель, почтенный Абу Али Ибн Сина, которого вы искали, нашелся! С помощью аллаха он лечил бедных на базаре в Тегинабаде. А теперь мудрейший из мудрых пожаловал к вам.

75

Сай — здесь: речка у подножия холма.

«Ты и не знаешь, дуралей, что за это темное дело лишишься бестолковой своей головы», — сказал про себя Абул Вафо. Увидев бегущих со всех сторон слуг и сарбазов, крикнул во всеуслышание:

— Добро пожаловать в наш скромный стан, о великий исцелитель, достопочтенный шейх-ур-раис! Поистине велик и милостив творец мира, благодаря которому нам выпало счастье лицезреть мудрейшего из мудрых.

Подъехала крытая повозка. Рябой мушриф со знаком посла, приколотым к чалме, подбежал к повозке, распахнул натянутые на каркас занавески.

— Добро пожаловать к доверенному визирю нашего повелителя, о великий исцелитель Ибн Сина! Добро пожаловать!..

Со ступеньки повозки сначала соскочил молодой (недавно пробились усики), но весьма важный видом слуга. Он не спеша рассмотрел собравшихся перед палаткой, затем вторично распахнул занавески и, почтительно склонившись, произнес:

— Сойдите, о шейх, вас ждут.

Шахвани был одет в синий суконный халат, поверх которого струилась белоснежная мантия, серебристая чалма накручена поверх синей остроконечной тюбетейки. Целитель, держа в одной руке большую книгу в желтом сафьяновом переплете, в другой трость красного дерева с набалдашником из слоновой кости, величественно спустился на землю, спокойно оглядел застывших в поклоне людей.

Нет, это был не тот Абу Халим Шахвани, который несколько недель назад ютился в лачуге Маликула шараба, о нет! Перед людьми стоял совсем иной человек — представительный и величаво-мудрый. И борода, присыпанная сединой, которая так шла ему, и дорогой суконный халат с белой мантией, и серебристая чалма на голове, и толстая, величиной с подушку, книга в дорогом переплете, и тяжелая дорогая трость — на всем, на всем в его облике лежала печать царственного ума и спокойствия. Шейх-ур-раис, да и только!

Все замерли, покоренные, растерянные. Лишь рябой мушриф, внимательно наблюдавший за всеми и за всем, отважился с почтительным поклоном обратиться к «ученому»:

— О мудрейший! Пока вам поставят отдельную юрту, соблаговолите пожаловать к господину визирю!

— Добро пожаловать! — снова сказал Абул Вафо, согбенностью своей выражая полное почтение.

Шилким, положив руку на плечо молодого красивого ученика, все так же величественно прошествовал к шелками украшенной палатке визиря. Все, даже сам Абул Вафо, с неловкой поспешностью попятились, уступая дорогу. И опять лишь рябой мушриф со значком на чалме осмелился ввести ученого под руку внутрь шатра. Правду сказать, так этот рябой мушриф, знавший чудо-лекаря и до, и после тегинабадского базара, не очень-то благоговел перед ним. И хотя был вынужден терпеть внезапно явленную людям спесивость его, про себя посмеивался над Ибн Синой: еще бы, он сам, этот гонец, собрал глашатаев и все, как надо, объяснил им — что кричать, про кого кричать.

Расположились вокруг столика о шести углах, сотворили молитву. Рябой мушриф открыл было рот, хотел обговорить предстоящие дела, но тут «великий исцелитель» величаво поднял белую, холеную руку, показав всем золотые кольца, нанизанные на каждый палец.

— О делах мы еще успеем потолковать, почтенный мушриф! Мы, целители, обычно говорим: сначала угощение, потом — совет! Немало мудрого, скажу я вам, заключает в себе это присловье!..

Сказав это, Шахвани обратился к Абул Вафо:

— Простите меня, господин визирь, но целители, перед тем как приступить к трапезе, должны знать, что будет подано!