В глубине Великого Кристалла. Том 2
Шрифт:
Абов опять побарабанил белыми пальцами по колену.
— Знаете, я ведь во многом согласен с вами...
— “Но...” — подсказал Валентин.
— “Но”, разумеется, есть. Однако что там... Наверно, вы могли бы привести примеры и поярче. Не из заморской жизни, а из нашей. Да и сам я...
— Мог бы! Но, надеюсь, вы понимаете, что с самого начала у меня не было желания увеличивать число таких примеров своей службой Ведомству? А оно от меня этого хотело...
Абов поглядел понимающе, без упрека:
— И вы повели двойную игру...
— Не было двойной игры, — жестко сказал Валентин. — Потому что в вашу пользу я не играл никогда.
— Судя по всему, вы были
— Конечно, я микроб в вашем понимании, — без обиды согласился Валентин. — Однако акула может ухватить зубами рыбу и зверя, а вот микроба — труднее...
— Но может проглотить...
— А я и был проглочен, черт возьми! И приходилось вертеться в этом вонючем чреве!.. И не запачкаться о всякое дерьмо, конечно, было невозможно...
Артур врал, разумеется, что Валентину придется давать лишь общие сведения и быть кем-то вроде эксперта. Пришлось и характеристики писать на разных деятелей искусства, и делать нечто вроде репортажей из кулуаров съездов и фестивалей... Тошно, гадко было на душе, и одно утешение, что, слава Богу, сумел никому не повредить, а порой и отвести от кого-то идиотские подозрения. Зато на нескольких провокаторов, которых ему знать не полагалось, но которых он вычислил довольно быстро и безошибочно, с удовольствием накатал с три короба. Вычислить было не трудно, потому что эти типы, как и заморский торговец, работали со старанием, но на страхе...
Противно было и стыдно, когда на “явке” — в дешевом гостиничном номере или в задней комнате какого-нибудь окраинного магазинчика — он писал под сопение сидевшего рядом Артура: “По вопросу о (фамилия, имя, отчество, место службы) информатор может сообщить следующее...” А в конце (если только речь шла не о дураке стукаче из Артуровой обоймы) он выводил: “О политически-оппозиционных и ущербных высказываниях и поступках данного лица информатор сведениями не располагает”. И чужая, с нелепой закорючкой подпись: “Свирский”.
— А почему — Свирский? — спросил Артур, когда Валентин по его требованию выбрал псевдоним.
— Была в давние времена у меня любимая книжка “Рыжик”, писатель Свирский сочинил. И самого меня Рыжиком звали... в детские розовые годы, когда все мы были чисты и бескорыстны, — разъяснил Валентин.
Артур Косиков не понял грустной иронии. Не всегда он отличался догадливостью. В сыскных вопросах он был весьма неглуп и опытен, а в житейском плане и в понимании человеческих натур за рамки индекса вербуемости не выходил, туповат оказывался. Неужели и другие такие же? Валентин не знал, общался только с Косиковым.
Общались они, кстати, не по одним лишь ведомственным делам. “Ничто человеческое” оказалось не чуждо Артуру Львовичу Косикову. Скоро он повадился по-приятельски захаживать к Волынову, оказался любителем Франсуа Вийона, анекдотов (в том числе и политических — между “своими” можно), западной живописи (особенно с женской натурой) и хорошего коньяка. Случалось, они усиживали по бутылке за вечер. Валентин держался, чувствуя себя кем-то вроде зоолога, изучающего странное незнакомое существо. Артур же непритворно хмелел. Жаловался на жену и паршивую квартиру. Иногда просил взаймы и потом не отдавал. Валентин не отказывал, убеждая, что платит за свою безопасность и свежую информацию.
А информации хватало! Артур не раз (возможно, из хитрого расчета), хихикая, пересказывал, а то и показывал письма, которые слали в органы недруги Валентина. Писали некоторые коллеги — живописцы и графики.
Скандальные пенсионеры, пытавшиеся выжить шумный “Репейник” из полуподвала, добродетельные просвещенцы, “обеспокоенные судьбой беззащитных детей из “этой антигосударственной организации”, не забывали и “не в меру пользующегося своей известностью художника Волынова, который учит детей снимать мультфильмы, подрывающие основы педагогики и нашей идеологической системы”... Причем письма об этом шли и через год, и через два, и через три, когда Валентин уже перестал бывать в “Репейнике”. К тому времени Игорь Тарасов имел неосторожность жениться и скоро уехал из города, чуть не со слезами распрощавшись с “репейчатами”. Прежние ребята выросли. С новыми пацанами и с новым руководителем той дружбы уже не было. Он стал захаживать к ним лишь изредка, а потом и совсем перестал. Но благодарность к “Репейнику” сохранил навсегда — за то, что клуб помог преодолеть вечное смущение перед детьми, разбил между Валентином Волыновым и ребятами стенку. Теперь Валентин среди любых мальчишек и девчонок быстро делался своим...
Да, а письма шли. Почти любое из них при “раскрутке дела” могло художнику Волынову надолго испортить жизнь. А теперь, читая очередную “телегу”, Валентин, чего скрывать, испытывал злорадное и приятное чувство защищенности. Хотя от “щита” нехорошо попахивало.
“Не от щита, а от тебя самого, — порой беспощадно говорил себе Валентин. — Чего нос зажимать, если оказался с ними...”
В отличие от “необъявленного сотрудника” Свирского, ротмистр ведомственной службы Косиков сомнений и угрызений не испытывал. Да и с чего бы? Он любил свою работу и был, если хотите, романтиком тотальной слежки и борьбы с инакомыслием. Он искренне верил в государственную важность поиска злоумышленников, нарисовавших углем бараньи рога на уличном портрете Верного Продолжателя или написавших на заборе: “Федеральная лига + мафия = нерушимый предвыборный блок!”
Пожалуй, из-за излишней своей истовости ведомственный ротмистр Косиков и не сделал карьеры. Когда стали меняться времена и потребовалась большая гибкость и дипломатичность, то чрезмерное рвение и прямолинейность перестали соответствовать задачам Ведомства. Тут же у Артура Львовича была обнаружена любовница, о которой раньше “не знали”. Ротмистра, нарушившего незыблемые нравственные нормы славных рядов, сослали на писарскую должность в захудалый райотдел, потом уволили совсем (точнее, перевели в “необъявленные”) и назначили заведовать лодочной станцией в центре допризывной подготовки. А затем он, пока не уехал куда-то со своей новой женой, был смотрителем пневматического тира на центральном рынке. Иногда по старой памяти заходил к Валентину и снова брал взаймы. И Валентин давал, размышляя, что, будь он литератором, наверняка посвятил бы рассказ или повесть такой поучительной и по-своему несправедливой судьбе.