В глубине Великого Кристалла. Том 2
Шрифт:
Иногда я все же считаю долгом укреплять Ерошкин характер. И говорю:
— Что ты скандалишь, как девчонка. Будешь так себя вести, ухи накручу.
Ерошка не оспаривает отцовское право накрутить ему «ухи». Но тут же делает финт:
— Ладно, накрути… А за это возьмешь меня с собой на шхуну! Ну, па-а…
Дело в том, что я готовлюсь к путешествию. Шхуну «Томас Манн» недавно передали местному обществу журналистов-географов, и я собираюсь в плавание — до Панамского перешейка, потом через канал, вдоль берегов Южной Америки, мимо мыса Горн, в Австралию и дальше до Владивостока. Что делать, раз книжка издана и продается, а я еще не ходил в море. Кто-то перепутал корпускулы времени на темпоральном векторе,
Капитан шхуны Станислав Язвицкий и боцман Жора неторопливо и тщательно готовят судно к долгому рейсу. Не спеша, внимательно подбирают экипаж. Предусмотрительный Жора заранее заказал в мастерской треугольный парус-кливер из ярко-синей парусины. Катерную пристань в Малогде Жора оставил на Танкиста. Говорит, что якобы тот за последнее время поумнел и обрел кой-какое трудолюбие. Ох, не знаю… Впрочем, ну его, Танкиста. Мне хватает проблем с Ерошкой. Ерошка то и дело пристает, чтобы я взял его в плавание. Конечно, это бред! Серафима тоже так говорит. И даже Еська. Но Ерошка все равно канючит каждый день.
— А школа! — говорю я тоном самого рассудительного папаши на свете.
— Я буду читать учебники самостоятельно! Каждый день по шесть часов!
— Тебя и на полчаса за уроки не усадишь, — напоминает Еська (ей-то совсем не хочется в плавание; она занимается в детской студии «Волшебная кисть» и собирается стать дизайнером).
— Это здесь не засадишь! А там…
— А там ты свернешь себе шею, — сообщает Серафима. — В книжке что написано?! «Ерофей был неугомонен и то и дело забирался на верхушку фор-мачты…»
— Не «фор», а «фок»! — голосит Ерошка. — И не на «верхушку», а на «клотик»! И не я это вовсе, а корабельный кот!
— Ты же сам говоришь, что кота звали Томас, — напоминает Серафима.
— Это на верфи был Томас! А на шхуне… Сама ничего не помнишь, а сама говоришь! Или ты нарочно, да?!
— Ты как с матерью разговариваешь! — считаю я необходимым возвысить голос.
Ерошка обижается всерьез. И уходит жить к любимой бабушке. К моей маме. (Я до сих пор содрогаюсь, вспоминая дурацкие сны, будто мамы нет на свете.) Бабушка жалеет Ерошку. Ей, конечно, тоже не хочется, чтобы любимый внук уходил в моря-океаны (страх такой!), но еще больше не хочется, чтобы он ронял слезы. Мама звонит нам и укоряет за бесчувственность к ребенку. Еська начинает печалиться. Мы с Серафимой тоже. Сперва не подаем вида, но к вечеру печаль и муки совести делаются сильнее педагогических принципов. И мы отправляем за Ерошкой Травяного Зайца. Тот, поворчав, садится на Шоколада и едет на Шестую Бастионную, к моей маме. Привозит несчастного «изгнанника».
— Хватит уж дуться-то, — говорю я Ерошке. — Стыдно, честное слово. Не маленький уже…
— Ладно… А возьмешь на шхуну?
Ну, что тут делать? Начинать все снова?
Приходится сказать:
— Посмотрим на твое поведение.
— Ура!! — Ерошка встает на голову и стоптанной «лёпой» сшибает с полочки разноцветную Еськину гуашь. Еська — ради всеобщего мира — делает вид, что это пустяк.
Вот так и живем…
Ерошка, уже уверенный в будущем, для пущей готовности к плаванию записался в отряд юных моряков-парусников. Ходит в серой рубашке с погончиками и с шевронами, с золотистым якорем на рукаве. Сыплет корабельными терминами, будто трясет морской справочник. Поверх рубахи Ерошка носит шелковистый треугольный галстук. Вроде пионерского, как у меня в детстве, только не красный, а ярко-синий. Когда Ерошка завязывает его, в душе у меня возникает легкая
Лишь один неразгаданный вопрос временами досадливо скребет меня: кто же такой Альберт Гавриков (или Тавриков)? Есть он на свете или нет его? С одной стороны, вроде бы все-таки есть. А с другой…
А может быть, он из тех непрошеных глупых снов, что до сих пор иногда (правда, все реже и реже) портят мне настроение?
Они не страшные, эти сны, но какие-то унылые, в серо-коричневой дымке. Снится опять, будто я старый писатель с многотомными сочинениями и вечным страхом, что ничего в жизни путного уже не напишу. Будто у меня взрослые дети и внуки… Ну, дети и внуки — это хорошо, это по-настоящему. А вот всякие хвори, что ломают все тело и гнетут душу… А главное — что дальше-то? Заветную тетрадь, где осталась недописанной лучшая повесть, я так и не нашел. Ни в какое плавание мне уже не уйти. Любимые коты (особенно Макс), как и я, сильно постарели. Тряпичный заяц (не Травяной и Песчаный, а другой) целыми днями молчит на подоконнике, вспоминая прежние годы и путешествия. А в мире — бьются самолеты и тонут корабли, взрываются дома и рушатся от землетрясений города. И люди стреляют, стреляют, стреляют. На экранах, на улицах, в полях, в горах… Стреляют с каким-то унылым упорством, словно в этом единственный смысл человеческого бытия… Я выключаю телевизор. Тихо. Только за окном визжит бензопила. Это небритые кретины в грязных фуфайках по приказу других кретинов — в галстуках — снова сводят под корень вековые тополя… А дома никого нет, я один. Один, один, один… Давно уже…
Но сон уходит оттого, что кто-то бодро колотит в дверь. Это боцман Жора явился ни свет ни заря — посоветоваться о корабельных делах. Костлявый коричневый Ерошка выскакивает из двери, с размаха впечатывает свою ладошку в крепкую боцманскую ладонь.
— Дядя Жора, привет! Скоро «долой швартовы», да?
— Это как начальство скажет, — осторожно говорит Жора. Он суеверен, как все настоящие моряки, и не хочет загадывать наперед.
Появляется растрепанная спросонья Еська с Томасом на руках.
— Дядя Жора, вы смотри`те, чтобы Ерофей не очень там носился по всяким вантам-барабантам…
— Это уж само собой. — Жора подмигивает Ерошке. Тот, поглядывая на меня, говорит сладким голосом:
— Я буду самый дисциплинированный юнга на свете. — И усаживается на корточках под окном. Еська — рядом с ним. Из кухни выглядывает Серафима.
— Жора, здравствуй! На твою долю жарить яичницу?.. Замечательно! — И ребятам: — А умываться кто будет? Травяной Заяц?
Ерошка дотягивается до сидящего в углу Зайца, сажает его на торчащее колено.
— Травяные Зайцы не умываются. И Песочные… И Морские…
— Возьмешь его с собой? — шепотом спрашивает Еська.
— Не знаю. Если захочет… Поплывем, Котозай?
— Видно будет, — почти неразличимо бормочет Заяц. И дергает полосатым длинным хвостом. Котенок Томас на руках у Еськи пытается цапнуть этот хвост растопыренной лапой.
У Травяного Зайца трудное положение. И в плавание хочется, и Еську оставлять жаль. Потому что сестру и брата он любит одинаково и крепко.
Он, кстати, всегда за них заступается, если я и Серафима начинаем «воспитывать» обоих сразу. Ворчит из своего угла:
— Ну, чего опять напустились на ребятишек? Будете обижать, пойду и развяжу Синего Треугольника.
Мы с Серафимой снисходительно помалкиваем. Знаем, что давно уже Треугольника в ящике нет. Впрочем, если и есть, никакие узлы Травяной и Песчаный Заяц развязывать не станет… А если и развяжет, что за беда? Ничего не случится. Или только одно: я наконец перестану видеть унылые серо-коричневые сны.