В глубине Великого Кристалла. Том 2
Шрифт:
Ерошка стянул через голову футболку (разрушив при этом прическу).
— Выстираю. Хочу смыть это… — Он держал футболку на весу, за плечики, грудью ко мне. Зеленый кенгуренок оказался теперь почти неразличим, выгорел, но белый круг, в котором он сидел, был расчерчен черными линиями — кольцевыми окружностями и перекрестьем. А в центре — такой же черный кружок. Это явно была мишень! И на ней — несколько бурых засохших клякс. Меня передернуло.
Но Ерошка быстро окунул футболку в струи, пополоскал, скрутил, выжал, развернул опять — и оказалось, что
Но вот что не почудилось! Надпись под белым отстиранным кругом опять была другая! И желто-зеленые буквы теперь не просто поменялись местами. Некоторые сделались иными: SERAFIMA.
Конечно, я ничего не сказал. Просто стало радостнее на душе. А Ерошка, видимо, ничего не заметил. Выбрался из воды. Кузнечики с кроссовок прыснули в траву.
— Никуда не денетесь, — вслед им сказал Ерошка. Стал натягивать кроссовки. Поморщился, ойкнул.
— Что такое? — сразу испугался я.
— Да так… Наколол где-то…
— Покажи!
На белой отмытой ступне был черный след укола с розовой припухлостью вокруг.
— Еще не легче!
Не хватало какого-нибудь заражения!
Средство было пока одно: я нашел на берегу подорожник, намочил, приклеил к Ерошкиной ноге. Растоптанная «лёпа» наделась на ступню без сопротивления. Но сможет ли он идти?
…Сразу скажу: никаких дурных последствий эта Ерошкина ранка не принесла. Но какое-то время я нес Ерошку на плечах, потому что ступать ему было больно — морщился и сопел.
Конечно, он сперва побрыкался:
— Ну, чего это я поеду на тебе, как детсадовское дитя! Я тяжелый!
Но я сгреб его и закинул себе на шею.
— Тоже мне тяжесть. Три кило макарон… — Не разуваясь, перешел ручей и резво зашагал через луг. Ромашки и колокольчики захлестали по мокрым штанинам. Солнце стало белым и жарко светило мне в левую щеку.
Ерошка, смирившись с ролью «детсадовского всадника», сперва молча побалтывал ногами. Потом хихикнул:
— А что тяжелее? Три кило макарон или три кило чугуна?
— Старая шуточка, — сказал я.
— Старая, а ответа никто не знает. Думаешь, одинаковая тяжесть?
— А разве нет?— А вот и нет. Три кило чугуна тяжелее.
— С чего ты взял?
— А конечно! Вот урони себе на ногу макароны и чугун одинакового веса! Сразу убедишься.
— Спасибо за совет. Хорошо, что на ногу, а не на голову… Он хихикнул опять. Привычно так, будто в прежние времена. Потом озаботился:
— Тебе не очень тяжело?
— Мне совсемне тяжело, — соврал я, стараясь дышать ровно.
— А то, может, спустишь меня? Нога уже не болит…
— Сиди, не ерепенься. А то спущу и… дам тума`ка.
Он обрадованно фыркнул:
— Надо говорить «тумака`»!
— Ты же сам говорил «тума`ка»!
— Это раньше. А теперь…
— А что теперь?
— Подожди, — отозвался Ерошка рассеянно. И примолк.
Мы наконец вышли к луговой дороге. Передохнули, присев на валявшуюся у обочины шину самосвала. Потом я снова преодолел Ерошкино (не очень энергичное) брыканье и посадил его на
Ерошка вдруг сказал сбивчиво:
— Па… послушай, дядя Слава. Я стихи досочинил. Те, про макаку.
— В самом деле? Когда досочинил? Сейчас?
— Нуда…
— Читай давай, — велел я.
Он смущенно попыхтел у меня над головой и заговорил. Без выражения, но внятно:
Заведу себе собаку, Дам ей имя Макака` И совсем ни разу даже Я не дам ей тумака, Никогда. Пусть она на кошек лает, За штаны меня хватает, Все же на своем веку Никогда я, никогда я Не обижу Макаку`. Ни за что…— Да… — сказал я вполне правдиво. — Очень такое… проникновенное стихотворение. По-моему, у тебя талант… — И почему-то сразу испугался: вдруг он скажет: «Есть в кого…»
Но Ерошка не сказал эту непонятную фразу. Только посопел со скромным авторским удовольствием.
Дорога стала подыматься на взгорок.
— Отпусти, пойду сам, — опять сказал Ерошка.
— Сиди тихо… Макака`.
Он притих с дурашливой послушностью.
Кругом до горизонта лежали луга. Роса уже высохла, не было сверкания, но травы пестрели цветами. Густо носились бабочки, заливались пичуги.
— Ого… — вдруг сказал Ерошка. И даже взлягнул.
— Что такое?
— Уже видно, — со значением произнес он. И, кажется, с опаской.
— Что видно?
— Город…
— Какой город?
— Просто Город, — сказал он.
Мы были на верхней точке пологого перевала.
— Я ничего не вижу… — (Но сердце у меня почему-то стукнуло вразнобой с обычным ритмом.)
— Потому что ты внизу, а я над тобой.
— И… что же ты видишь?
— Город, — опять сказал он.
Я потоптался на месте и спросил (потому что догадался):
— Тот, где Еська?
— Ну… да. И Еська тоже…
Я опять хотел сказать, что ничего не вижу. Только травы и неясные облака. Но город ( Город?) уже поднимался над травами.
Прежде всего я увидел золотые искры. И понял, что это купола. Потому что вспомнил белую церковь в лугах за Малогдой.
— Ерошка! Это, кажется, купола блестят!
— Ну да!
Затем выросли из трав башни. Всякие. Были там и колокольни, и ретрансляторы, и водонапорные башни, похожие на средневековые постройки. Появились белые хребты многоэтажек. И было ясно (чувствовалось!), что среди этих современных кварталов прячутся деревянные переулки с резными воротами, лестницами на косогорах, мостиками через овраги, голубятнями и садами, где журчат старые фонтаны с чугунными фигурами журавлей, оленей и ребятишек, сцепивших руки в вечном, безостановочном хороводе…