В горах Тигровых
Шрифт:
Мужики даже присели, глаза навыкат, а Митяй ровно продолжает:
— Мы из чистых пермяков, у нас можно две жёнки иметь. Марфу Иван знает. Правда, его Харитинья красавица, а моя страхолюдина, но ниче. Харитинья хрупка, а моя одна плуг потянет. Сдружатся.
Мужики чуть подались от Митяя.
— Похороните меня на берегу речки, потому как любил я за девками подглядывать. Хороши они, че говорить. Хочу и с того света их прелестность видеть. Хошь и стрекали они меня крапивой, но я не в обиде. На Марфу я тоже не в
Первым бросился в бега Ефим, только лапти замелькали. За ним Иван: правда, перед тем как дать тягу, он спросил Митяя:
— А рази мертвые говорят?
— Говорят, потому как я, Митяй, вона вижу ангелов, архангелов, а дьявол манит своей лапищей меня в ад. Не хочу в ад, жарко там, поди. Так, Иване, ты уж сделай все честь по чести.
Но Иван уже не слышал Митяя. И верно, от Митяя всего можно ожидать. Остался при Митяе Феодосий. Наклонился и говорит:
— Как же понимать тебя, Митяй? Мертвый и говоришь?
— А как хошь, так и понимай.
— М-да! Ну и Митяй. Вставай-ка, да пошли домой, хватит тебе прикидываться-то. Ить мы рады, что ты жив. Жив ты, Митяй. Ну вставай же.
— Ежели просишь, могу и встать. Жалко мне что-то стало Марфу. Ить слезой изойдет. Любит она меня, страсть как!
Марфа любила Митяя. Но женился не он, а она его на себе женила. Поймала в переулке, сгребла в беремя и сказала:
— Завтра будем венчаться.
— Это для ча же? — удивился Митяй.
— Будешь моим мужем.
— Не хочу.
— Тогда я тебе все косточки переломаю и собакам брошу. Внял? Так что не шуми, руками не маши, завтра поведешь меня под венец.
Пришли в церковь, все как надо, на невесте фата. Поп обвел их вокруг аналоя и спрашивает: «По любви ли берешь в жены рабу божию Марфу?» — «А ты попробуй ее не взять, живо хребет-то сломает. Сказала — надо жениться, вот и женюсь. Венчай, батюшка, чего уж там, баба при силе, а я хлипок, все где заступится».
Над Митяем, еще ко всему, будто божье проклятие висело: если потравят кони овес, то обязательно у Митяя, если пооборвут в саду яблоки, то тоже у Митяя…
Митяй еще гордился очками немецкой работы, которые сидели на его куличьем носу. Марфа сама выписала из Германии. Но очки он носит не как все люди: один окуляр висит влево, второй вправо или на самом кончике носа.
Митяй с широкой улыбкой на тонких губах подошел к покосчикам.
— Митяй, как Марфа? — подмигнул Иван.
— Марфе че, заездила, едва ноги волоку. Все одно, грит, на урядницком покосе будешь робить, сила, мол, там не для ча, хоть разок меня ублажишь.
— Кормила-то чем? — жалостливо спросил Иван.
— Репой. Сокрушалась, что сала нету, а без сала кака
— Оно гак, — сдерживая смех, продолжил Иван — С травы и сила травная. Сало есть сало. Сегодня била аль нет?
— Нет, жалела, дажить волосы расчесала. Ить она от любви меня бьет. Но только больнее ее кулакам, чем моему телу.
Хохот, как обвал с гор, сыпанул на восходе солнца, из-за заборов потянулись бабские головы: любопытно, с чего мужики ржут, как кони? А, Митяй! Все понятно, можно додаивать свою Буренку.
Смех смехом, а на душе тягостно, душу точат черви.
— М-да, смеемся, плакать бы не пришлось, голодуха висит над нами, как небо, — проворчал Феодосий. Его сегодня Митяево ребячество не развеселило.
— Дела плохи, последние штаны сымут, голяком будем ходить, фиговым листом грех свой прикроем. Только игде достать те листы? — посерьезнел и Иван — Растут только в жарких странах, у нас нетути.
— Боже, помилуй и отпусти грехи Феодосию и Ивану! — закатил серые глаза Ефим.
— Хватит, не юродствуй, надоело! — Крутнул на плече косу Феодосий, еще сильнее насупил брови-лишайники. По лицу сполохи, кипень в сердце. Быть буре. Из рос собирается она, сколготится в тучи, не унять грозы.
Урядник ждал мужиков на покосе, хмуро бросил:
— Бона уже солнышко всходит, а вы все прохлаждаетесь! Ясно, не свой покос, потому тянетесь. Чтобы за день весь луг скосили! — Вскочил на коня, хотел уехать.
— Не понятственно, мы что, твои работники аль полюбовные косари? — вспыхнул Феодосий — Рази мы обязаны тебе косить?
— Обязаны ли? Вот об этом спросите себя, — усмехнулся урядник.
— Ах так, тогда мы не обязаны тебе косить! А раз не обязаны, то и не будем! — загремел Феодосий.
— Терпящие — в рай, а нетерпящие — в ад, — закатил глаза Ефим.
— Цыц! Не будем! Хватит! Сел нам на шею и погоняешь!
Над заливными лугами туман, с голубинкой, не сочный, какой-то квелый. Но травы здесь сочные, так и просятся на косу. Ждут косарей. Но косари стоят у кромки луга и молчат. Эх, будь это свое, тогда бы зазвенели косы с радостью, места бы не хватило широкому размаху! Молчит Феодосий. А Митяй, он везде Митяй, бросил свой латаный-перелатаный армячишко, упал на него и тут же захрапел.
— Начинайте с богом косить! — тихо проговорил урядник.
— Чевой-то не хочется, ваше скабродие! Вон свои травы на корню сохнут, а ваши еще могут подождать, — в раздумье сказал Феодосий.
— Это, эт что? Бунт?
— Какой там бунт, просто надоело, господин хороший, задарма травы косить. Неделю тут провошкаемся, а у других можно заробить гривну серебром. Деньга, надо думать, немалая. Платите, тогда и почнем. Вы не по закону творите!
У мужиков глаза навыкат, мечется в них страх. Такое сказать уряднику! Царю и богу на этой земле!