В Иродовой Бездне. Книга 2
Шрифт:
Неопределенность дела в смысле того, как его расценят и что ему дадут, оригинальность самого дела, которое нельзя было сравнить с какими-либо другим преступлениями, — все это давало Леве ясное понимание того, что он находится в отчаянных обстоятельствах. Если к этому добавить то, что он не получал никаких вестей от близких, не знал, в каком положении его семья, отец, не имел никаких свиданий, если присоединить к этому неимоверный голод, который мучил Леву каждый день, а также суровый режим тюрьмы, то можно легко понять, насколько он был отовсюду притесняем. Казалось
Его земная хижина — тело — таяло: стала кружиться голова, нарастало ощущение физической слабости, особенно к вечеру.
Единственно, что не было нарушено, — это сон. Как поется в одном из псалмов: «Возлюбленному своему Он дает сон». Этому, возможно, способствовало то, что днем Лева абсолютно не ложился отдыхать. Он или сидел, или стоял, или двигался из стороны в сторону по маленькому пространству одиночки. К вечеру юноша чувствовал себя настолько утомленным, что, положив голову под подушку, не слышал никаких разговоров и быстро засыпал.
Одно становилось Леве все яснее, что если его и оставят в живых, то есть дадут тот или иной срок «наказания» — жить ему останется очень немного. Он слышал об условиях содержания заключенных в лагерях и понимал, что к лагерному труду он совершенно непригоден, а потому обречен быстро «исчезнуть», как исчезают там многие слабые и физически больные. Но и такая перспектива его не расстраивала: он понимал, что впереди, после всех эти страданий его ожидает вечная жизнь.
Одно только земное желание владел юношей: увидеть своих родных по вере и рассказать им, как дивно вел его Бог в его восемнадцать лет, рассказать, чтобы дать им понять, что все, что он север-опт, сделано не им, Левой. Он всего лишь глиняный сосуд, а та неизбывная сила, которая его вела, может быть приписана только Богу, но отнюдь не человеку. Он точно знал, что только Бог, Которому он вверил свое сердце и подчинился, — только Господь привел к тому, что он, невзрачный восемнадцатилетний юноша, совершил то дело, за которое теперь терпел столь тяжкое наказание.
Среди заключенных в тюрьме был слепой старик. Лева часто видел, как его выводили на прогулку на арестантский двор. Он знал много тюремных песен и обладал красивым голосом. Песни он пел громко, но надзиратели не мешали ему: они сами, видимо, наслаждались его пением. Среди старинных сибирских песен, которые пел этот слепец, одна особенно запечатлелась в сердце Левы. Грустный, тоскующий голос старика плавно рассказывал о том, как
За тюремной кирпичной стеною
Молодой арестант умирал.
Он, склонившись на грудь головою
Потихоньку молитву читал:
«О Всесильный Господь, дай мне силы
Подышать еще несколько дней,
Дай сходить на родную сторонку
И увидеть всех близких друзей.
Повидаться с женой молодою
И обнять престарелую мать…»
Но уж сердце больного предчувствует,
Что ему никого не видать,
Отвернулся, бедняга, он к стенке,
Три раза он тихонько вздохнул,
И закрыл свои карие очи.
И навеки, бедняга, уснул.
Не увидел он родную сторонушку,
Не увидел
Не обнял свою милую женушку,
Не обнял свою старую мать…
Когда старик пел, в камерах не было слышно шума: вся тюрьма слушала его. Каждый заключенный как бы предчувствовал, что и его как героя песни слепого, ожидает подобная участь. Ни для кого не было секретом, что немало их именно так и умирало в суровых условиях исправительно-трудовых лагерей,
Этот мотив и слова песни навевали и на сердце Левы тихую грусть. Грусть, но не отчаяние. Как бы в ответ певцу он вполголоса начинал напевать сам:
Когда окончится труд мой земной.
Даст мне Спаситель на небе покой,
Там навсегда буду с Ним пребывать
И вечно славу Его созерцать.
Славу Свою даст Он мне узреть,
Буду на лик Его дивный смотреть.
Славу Свою даст Он мне узреть…
Место даровано в доме Отца
Мне беспредельной любовью Христа.
Ах, что за радость Его увидать
И вечно славу Его созерцать!
Там многих встречу любимых друзей.
Чудно свиданье вдали от скорбей!
Благость Христа будем все воспевать
И вечно славу Его созерцать…
Да, великая пропасть пролегла между Левой и другими заключенными. Он видел впереди Небесную родину, знал о будущей встрече с любимыми друзьями, вдали от скорбей и не мечтал об временной земной свободе, ибо готовился идти ко Христу. А они, несчастные, не видя впереди ничего, жаждали хотя бы ее глотка, чтобы вздохнуть вольнее, увидеться с любимыми — и все… Ни у кого из них не было столь радужной перспективы, которую имел Лева в своей вере во Христе и в вечную жизнь.
И еще одна тоскливая песнь не раз доносилась до Левы:
Забыт я, заброшен в сибирские края,
Лишен драгоценной свободы,
И так пропадает вся юность моя,
Пройдут мои лучшие годы.
В тюрьме за решеткой нас много сидит,
Наверно, нам участь такая —
В неволе сидеть, на волю глядеть…
А сердце так жаждет свободы…
Лева знал, что,"кто потеряет душу свою, тот приобретет ее», и нарисовал на открытке крест, а на нем распятое «Я», по бокам же — тексты из Слова. Эта открытка потом напоминала Леве о пережитых им испытаниях.
Трудно сказать, было ли это проявлением юношеского тщеславия или Лева известным образом переоценивал силу и значение своего «подвига», но только ему не хотелось, чтобы он был вовсе забыт. Иногда ему казалось, что вот, его возьмут — и никто не узнает, что он был здесь, и не останется о нем никакой памяти.
Заключенные обычно на стенах камеры вырезали свои фамилии. За это администрация наказывала их карцером, а надписи замазывали. Лева тоже решил сделать памятную надпись, но только не на стене, а на ложке. У него была медная никелированная ложка, а на ее ручке острием ножа (который искусно прятали узники) он выгравировал слова — баптист Л. Смирнский. Он думал — ложка не выбросится, всегда кто-нибудь будет ею пользоваться и, быть может, прочтя эту надпись, подумает о том, кто столько пережил здесь ради Христа и Евангелия.