В Иродовой бездне. Книга 2
Шрифт:
С теми, кто был рядом с ним, он беседовал, рассказывал о Спасителе, читал Евангелие. Но, увы! Тот маленький луч, которым Лева пытался осветить эту тьму, не был в состоянии рассеять ее.
– Боже. Боже, – думал он. – О, если бы, наконец, Ты послал Своих тружеников в эти страшные тюрьмы, где порок и грех, неверие и зло тесно сплелись в один клубок человеческих страданий…
Он вспомнил, что когда-то слышал о добром дедушке Бедекере, который разъезжал по царским тюрьмам и каторгам и везде проповедовал Христа, раздавая арестантам и каторжанам Евангелие. Где эти дедушки теперь? Их нет. Да и никто не пропустит за железные двери, за колючую проволоку вестников любви Христовой.
Но вдруг словно завеса спала с его глаз. Он словно увидал перед собой не одного дедушку Бедекера, а сотню, тысячи дедушек, мужчин средних лет, юношей,
– О, Господи, дай мне быть крупицей соли, – молился он. – Дай, чтобы через меня Твой чудный свет проник в сердца этих несчастных людей.
Временами тюрьма начинала петь. Тогда не запрещалось никакое пение в любое время суток, и люди, измученные и исстрадавшиеся, подхватывали старинные тюремные песни и пели, вкладывая в них всю тоску безысходной грешной души.
Глухой неведомой тайгою,Сибирской дальней сторонойБежал бродяга с СахалинаЗвериной узкою тропой.Шумит, бушует непогода,Далек, далек бродяги путь.Укрой тайга его глухая:Бродяга хочет отдохнуть.Там далеко за темным боромОставил родину свою,Оставил мать свою родную,Детей, любимую жену.«Умру, в чужой земле зароют,Заплачет маменька моя,Жена найдет себе другого,А мать сыночка никогда.Люди пели, словно стонали, и боль за русский народ, который ушел от Бога, не знает отдыха, облегчения и строит тюрьмы своим падшим братьям, наполняла сердце Левы глубокой скорбью.
А арестованные пели известную песню, сложенную еще в 80-е годы прошлого столетия:
По диким степям Забайкалья,Где золото роют в горах,Бродяга, судьбу проклиная,Тащится с сумой на плечах.Идет он густою тайгою,Где пташки одни лишь поют.Котел его сбоку тревожит,Сухие коты ноги бьют.На нем рубашонка худая,Со множеством разных заплат,Шапчонка на нем арестантаИ серый тюремный халат.Бежал из тюрьмы темной ночью,В тюрьме он за правду страдал —Идти дальше нет больше мочи,Пред ним расстилался Байкал.Бродяга к Байкалу подходит,Рыбацкую лодку беретИ грустную песню заводит —Про родину что-то поет:«Оставил, жену молодую –И малых оставил детей,Теперь я иду наудачу,Бог знает, увижусь ли с ней!»Бродяга Байкал переехал,Навстречу родимая мать.«Ах, здравствуй, ах здравствуй, мамаша,Здоров ли отец, хочу знать».Отец твой давно уж в могиле,Сырою землею зарыт,А брат твой далеко в Сибири,Давно кандалами гремит.Пойдем же, пойдем, мой сыночек,Пойдем же в курень наш родной,Жена там по мужу скучаетИ плачут детишки гурьбой.Какую тюремную песнь ни запеть, в каждой чувствуются слезы, боль и стоны. Лева думал про себя: «Если бы я был певец! Я бы сейчас им спел, но спел иное, лучшее». Сидевший рядом в огромной черной шубе бывший директор
– Что же ты не поешь? Ведь все поют…
– У меня песни другие, – ответил Лева.
– Это какие?
– А вот я вам не спою, а продекламирую одну,
– Слушаем! Слушаем! – сказали сидевшие рядом. И зазвучал обращенный к ним громкий, внятно льющийся юный голос:
Мир вам, рабы и пленники сомненья,Усталые от сбивчивых путей!Вы шли вперед на пышные виденья,И вот пришли вы к кладбищу костей.Вы изменили путь, но, к изумленью,Приведены вы к бездне роковой,И вы не видите пути к спасенью,И стонете болезненной душой.Мир вам, кто плачет в горьком сокрушеньеО тягостном грехе протекших дней!Скорбите вы, что жизни прегрешеньеНе в силах правдой искупить своей.Что грех ваш слишком тяжел, а ВластительИ слишком справедлив, и слишком свят,Друзья, познайте же: вам дан Спаситель,А Он сильней, чем грех, иль смерть, иль ад.Заключенные внимательно слушали Левину декламацию. Директор совхоза, тяжело вздохнув, смахнул с глаз слезу. Это был плотный, упитанный мужчина. Он, видимо, очень тяжело переносил заключение, ни с кем почти не разговаривал, только очень часто протискивался к окну и мурлыкал про себя песню:
Зачем я шел к тебе, Россия,Европу всю держа в руках?..Никто не знал, в чем его обвиняют (он ни с кем не делился), но было видно, что он не ждет от следствия светлого исхода. Когда Лева говорил ему о Христе, который пришел, чтобы дать измученным свободу, директор слушал, но не говорил ничего – ни за, ни против.
Зная историю Левы, он качал головой, в словах его сквозило сочувствие:
– Пропадешь, пропадешь ни за что! Сейчас такой век – не до гуманности, не до добрых дел…
Некоторые, не выдерживая следствия и тюремных условий, начинали заговариваться. Но это не вызывало чувства сострадания к ним со стороны окружающих. Наоборот, над ними смеялись.
Был в Левиной камере один молодой еврей. В его уме на почве тяжелых переживаний все перепуталось, и он вообразил, что дело его закончено и его вот-вот должны освободить, выпустить на свободу. Каждое утро он вставал, упаковывал свои вещи и направлялся к двери камеры. Там он стоял часами с мешком за плечами, ожидал что двери откроют и он выйдет на свободу. Как только слышались шаги надзирателя, арестанты кричали:
– Открывай, открывай! Тут у нас один на свободу должен выйти! Слыша сильный шум, надзиратель открывал дверь, бедный еврей смело шагал в коридор, воображая, что это его выпускают.
– Куда прешь? Куда прешь? – кричала тюремная стража и кулаками вталкивали помешанного назад. В камере раздавался дружный хохот. Люди, живые люди, потеряв самое дорогое – сострадание к ближнему, искали лишь повода для веселья, забвенья собственных мук.
Наблюдая все это, зная, что жизнь там, на воле, тоже погрязла в грехе, Лева чувствовал, как все дороже, все ближе становится ему Иисус Христос. Он не отвернулся от этого падшего, несчастного мира, забывшего о Боге, но пришел, чтобы взыскать и спасти погибших.
Тюремным врачам, иногда входившим в камеры, заключенные жаловались на холод, просились в баню: мол, заели вши. Того же, кто говорил, что нездоров уводили в амбулаторию. Левиного соседа по камере часто забирали на лечение. Вскоре распространился слух, что он болен сифилисом. Многие отвернулись от этого арестанта, старались держаться подальше от него. О сифилисе Лева знал, что это страшная заразная болезнь, но когда больной сосед попросил у него кружку, чтобы попить, юноша, не колебаясь, дал ее. Правда, эту кружку Лева после долго мыл: тоже боялся заразиться. Но в отличие от своих соседей по камере он сознавал, что как бы ни был болен человек, духовно или физически, он не может не оказать ему любовь, а тем более унизить. Лева знал, что Иисус на его месте не мог бы поступить иначе.