В иудейской пустыне
Шрифт:
Обо мне Гилберт знал только, что я — из числа основателей ЛЕА (Ленинградского еврейского альманаха) и что в моей редакции получило известность письмо за свободную репатриацию: на мой вкус — чуть-чуть маловато. Спасибо ему; он держал на уме только хорошее. Хотел, между прочим, прокатить нас на поезде… Тут просто невозможно обойти один анекдот, с Гилбертом не связанный.
В городе имелась центральная железнодорожная станция, видом — небольшой каменный барак, по соседству с тюрьмой. Как-то в просвет этого вокзала я и вагоны видел, изумившие меня своей ветхостью. Ехать можно было на юг, к побережью, а дальше в Хайфу; но никто не ездил, все предпочитали междугородний автобус: быстрее и
— Да, у нас и поезд есть. Ты, должно быть, никогда в жизни не видела поезда?
Уж не знаю, куда собирался нас везти Гилберт. По счастью, на поезд мы с ним не попали: то ли опоздали, то ли, хм, билетов не оказалось. Он говорит нам: не расстраивайтесь! Сейчас мы вместо этого поедем еще куда-то… Услышав это, я едва сдержался; почувствовал, что настала моя пора совершить бестактность, и сказал ему… нет-нет, не правду, на это духу не хватило, а полуправду: о неотложных делах дома… Полная правда состояла в том, что я не мог больше тратить время попусту.
Наша дружба не оборвалась. В моей коллекции — еще с полдюжины писем Гилберта. Семнадцатого сентября 1984 года он, с оказией, выслал нам из Лондона (тогда он жил: по адресу 7 Lansdowne Crescent, London W11) упомянутую фотографию Лизы на верблюде, причем в письме приглашает меня просить его о любой помощи, особенно в же в связи с изданием альманаха (Let me know if there is anything I can do, especially to publicise the Almanac), но альманах к этому времени был на самой периферии моих интересов… точнее, интересовал меня только как возможность заработать на редактуре и корректуре, если дойдет до печати по-русски. В тот же день отправил он мне почтой и другое письмо, где писал, что ему потребуется моя помощь в связи с подготовкой английской версии ЛЕА, что он напечатал о ЛЕА статью в Таймс и готовится издать альманах, почему-то в Цюрихе, как только получит перевод текстов на английский; ссылался на какое-то мое письмо от 11 сентября; сообщал, что будет выступать по отказницким делам перед президиумом загадочной Брюссельской конференции…
В моем ответном письме от 12 ноября я даю пояснения об авторах ЛЕА — и с недоумением спрашиваю Гилберта, как мог Яков Городецкий (еще сидевший в отказе) обвинить Ивана Мартынова в сотрудничестве с КГБ. Ибо дело повернулось именно так: Мартынова стали подозревать.
В том же письме я упоминаю, что иерусалимский Центр по исследованию восточно-европейского еврейства предлагает мне подготовить ЛЕА к изданию по-русски — и даже за вознаграждение.
«МАР УСОСКИН»
Мои отношения с Эдуардом Усоскиным должны были испортиться и в итоге испортились. Произнося одни и те же слова, мы с ним напрочь не понимали друг друга — столь несхож бы стиль жизни
Пишу об Усоскине подробно, потому что его помнят многие (только года смерти никто назвать не может); благодарен ему буду всегда, это — главное в моем к нему отношении; но и другое из памяти не уходит.
30 августа 1984 года он писал мне из Тель-Авива:
«Edward Usoskin
13 Bilu Street, apt 8
Tel-Aviv 65222
Israel
Tel 03-229168
Уважаемый, почтенный и почитаемый поэт Юрий Колкер!
1. Нижайший поклон и привет Вашей супруге Танечке.
2. Вчерась отправил Вам Ваши документы в виде толстенного пакетища, так как там оказался и Ваш какой-то архив. Отправил не разглядывая, так как не было вовсе секундов. По получении, пож., не затруднитесь дать мне знать, чтобы снять с меня груз ответственности.
3. Прилагается письмо от Габриэля [Суперфина, архивиста с радиостанции Свобода].
4. Говорил с Леином ровно 3 минуты после того, как он слышал Ваше, Юра, интервью. Он был в телячьем восторге…
Письмо, на персональном бланке, с отпечатанной шапкой, содержавшей адрес, написано было от руки, и слово почитаемый в первый момент я прочел как погибаемый, что довольно точно выражало мое тогдашнее состояние: растерянность, катастрофическую нехватку времени, словом, полную погибель, притом не столько по вине людей и обстоятельств, сколько по моей собственной нескладности.
Документы пришли из русского отдела министерства иностранных дел. Леин (Лейн) — один из давних ленинградских отказников, с которым я разве что виделся, а знаком не был. Не знаю, о каком интервью пишет Усоскин: по Свободе или по Коль-Исраэль.
На отдельном листе шло приложение:
«Если Вы решили искать работу, то я Вам уже говорил, что в Иерусалиме я — пасс, нету у меня там, в столице надежных местов, заранее говорил и говорю. Вы-то сами уже готовы? Я, честно говоря, в этом не уверен: очень хорошо помню, как Вы все мои слова брали в штыки (не Вы первый и последний). Присылка C.V. это что, намек? Я же устраиваю одновременно всегда не менее 50-60 человек.
Слышал Вас по радио. Отлично. Отличные стихи, неплохо, но уж слишком как-то не боевито. Я понимаю. Вы попали в минор Канделя.
Попробуйте потолковать с Сотниковой. Я веду с ней переговоры, чтобы сделать ее Курьера нашей газетой, кот. можно было бы посылать в СССР и чтобы было бы не стыдно…»
(Эмма Сотникова издавала газету Иерусалимский курьер, просуществовавшую недолго.)
Я не ответил вовремя — и получил от Усоскина другое письмо с той же шапкой, датированное 8 сентября, с обычной у него припиской времени 11:26.
«Уважаемый Юра!
За мои долгие годы (мне уже без немногих дней 49 лет) я никак не могу привыкнуть к человеческой необязательности и не аккуратности, которые для меня схожи с подлостью, т. к. я их с трудом разделяю. Меня-таки, да, очень волнует дохождение документов, которые я Вам отправил и за которые несу ответственность, и не только потому, что за них расписался.
Убедительно прошу ответить на этот вопрос, т. е. пожалуйста проставьте только необходимые числа в прилагаемое к сему письмо.