В июне тридцать седьмого...

Минутко Игорь

— Ета милости просим! — Лицо женщины добро засветилось. — Ишо есть чего гостю дорогому на стол поставить.

— Чугунок гороха со свининой как раз в печи, — степенно сказал мужик.

— И славно. Но обед — после дела. Давайте-ка все присядем. — Все, как по команде, опустились на стулья. — Что тут у вас? — Каминский смотрел на мужика. — Рассказывайте!

— Позвольте, я! — опередил секретарь райкома Семён Иванович Воронков. — Докладаю! Заикин Прохор, двадцать десятин земли, две лошади, корова, бычок годовалый,

четырёх свиней держит, гусей да курей...

— Семья какая? — перебил Каминский.

И тут заспешила, затараторила женщина:

— Мы с мужиком да детей восьмеро. Два старшеньких уже взрослы, по хозяйству работы безотказно справляють, особливо Егор, прямо руки золоты...

— Да мы все своими руками! — перебил с жаром Прохор Заикин. — От зари до зари. Мы хошь раз кого нанимали! — Он повернулся к секретарю райкома, и лицо его пылало гневом. — Говори, Сёмка, ирод, нанимали? — Теперь мужик с надеждой смотрел на Каминского. — А он нас — в кулаки!

— Ты мне не сёмкай! — Секретарь райкома партии поднялся и навис над столом, осенённый портретом Сталина. — Я при исполнении государственной службы! Докладаю! Заикин Прохор, партейный. В партии состоит с пятнадцатого года...

— А ты, антиресно, с какого? — быстро перебил Прохор.

— Ты, товарищ Заикин, знай своё место! — В голосе Воронкова образовался металл. — Спросят, кому положено — отвечу!

— Вот я и спрашиваю, — сказал Каминский. — Вы, товарищ Воронков, с какого года в партии большевиков?

Ненадолго тяжкое молчание повисло в кабинете.

— В партии большевиков я с двадцать второго, — трудно, мучительно сказал секретарь Чаловского райкома ВКП(б) и вдруг заспешил, зачастил, брызгаясь слюной, и шрам на его левой щеке порозовел. — Осознал. Всё как есть на бюро доложил: отказался от антипартийной меньшевистской платформы, принял идеи...

— Понятно, — устало перебил Каминский.

— Так я дальше докладаю? — воспрянул Семён Иванович Воронков.

— Докладывайте...

— Значит, так! Член партии Заикин Прохор развёл кулацкое хозяйство...

— Кулацкое? — перебил Григорий Наумович.

— Ну... Как посмотреть, канешна... — И смертная тоска короткой нотой прозвучала в голосе партийного секретаря. — Только, товарищ Каминский, у меня вот что... — Воронков схватил со стола несколько листов бумаги. — Смотрите, кем подписано! Первым секретарём обкома! К концу уборочной отчитаться в стопроцентной коллективизации по району! А вот ещё! — Воронков уже тряс лист бумаги в злобном возбуждении. — ГПУ требует: найтить по району до пятнадцати процентов кулацких хозяйств и раскулачить с выселением. Тоже отчёт подавай! А где я возьму эти пятнадцать процентов?

— Ладно... — Не смог Григорий Наумович Каминский скрыть непомерную усталость в своём голосе. — С бумагами разберёмся. Давайте закончим разговор с Заикиными.

— А какой может быть разговор? —

уже уверенно и жёстко сказал Воронков. — Я ему вопрос: «Коммунист?» «Коммунист», — отвечает. А раз так — вступай в колхоз, другим пример покажи. Да в ихней деревне Луковка хозяйств таких, как у Прохора, — боле половины! И все ждут, чего он обрешит с Николаем Пряхиным. Тоже коммунист, а хозяйству развёл, — аж три лошади и две коровы!

И тут просто взвилась женщина — подскочила к столу, закричала через него в непримиримое лицо партийного секретаря:

— Вы поглядитя на яво! Вы тольки поглядитя! В «ихней деревне...»! Давно ли ты, антихристова твоя душа, со своей Манькой от нас сюды перебралси? Фатеру буржуйску занял?.. Туды ж: «в ихней деревне...» — Она уже плакала, не вытирая слёз. — А он мне, товарищ Каминский, брат родный... Как ентот френч напялил... Сказано, ирод... Хоть родители до позору ентого не дожили, слава те Господи!.. — Евдокия Зайкина перекрестилась на красный пустой угол и отвернулась к окну.

— В обчем, так! — Семён Иванович Воронков говорил теперь тускло, но уверенно и беспощадно. — Дал им срок: до среды в колхоз не вступят — клади, Заикин Прохор, партбилет, на стол, и раскулачим! И остальных за ним... Нет у меня, товарищ Каминский, другого решения с ентими директивами! — Он швырнул листы бумаги на стол. — Так вот.:. Зажал сердце, чтоб не трепыхалось: сестра не сестра... Исполняю партейну линию...

Все смотрели в пол. За голыми окнами посвистывал серый осенний ветер.

— Почему же, товарищ Заикин, — спросил, преодолевая себя, Григорий Наумович, — в колхоз не вступаете?

— А на кой мне туды? — встрепенулся русский мужик по имени Прохор Заикин. — Мне советская власть землю дала? Дала! Да я за свои двадцать десятин всю гражданскую прошёл до Перекопа! Две раны, контузия... За что я воевал? За землю свою. За декрет Ленина! В ём написано: землю — крестьянам! Идём дале. Может, я налоги не плачу? Может, не сдаю государству, что мне фининспектор положил? Да пусть Сёмка скажет, партейный секретарь! — Не поднял от пола головы Семён Иванович Воронков. — Вот вы, товарищ Каминский, большой человек нынче, с Москвы. Колхозы ваши чего — не добровольно дело? Хочу — иду. Хочу — нет. Так в газетах пропечатали, и товарищ Сталин сказал. Али не добровольно?

— Добровольное...

«Добровольное», — сказал тогда Григорий Наумович, презирая себя.

Декабрь 1917 года

...Смолкли аплодисменты в Народном доме, и Каминский продолжал:

— Теперь вопрос о голоде, о хлебе. Советская власть везде, где она утверждена, ввела хлебную монополию. И разве наш Совет двадцать восьмого ноября, правда под неимоверным нажимом большевиков, не принял резолюцию о хлебной монополии? И что же?

— Действительно, и что же? — закричали из зала.