В каждом доме война
Шрифт:
– Зябликова, боже мой, а я смотрю: знакомое лицо, а вспомнить не могу, где я тебя видела? Как же вы там жили? – Арина смущённо улыбалась, обняла Нину с повлажневшими глазами, любовно смотрела на бывшую подругу и землячку и качала головой, всё ещё не веря глазам, какой взрослой, красивой стала Нина.
– Жили как все – трудно, конечно: я недоучилась, в колхозе гнула
– Да с горем пополам, мы тоже скитались и по квартирам, и по общежитиям, а потом с матерью остались вдвоём – отца через три года арестовали, и больше мы его не видели…
– Какая беда! – протянула Нина, покачав печально головой, сочувствуя всем сердцем подруге. – А мой батя в Сибири на шахте – трудовой фронт, а меня послали с нашими девчатами сюда. Хорошо хоть сюда, а не в немчурию. И ты, значит, тоже здесь… на них?
Арина поджала скорбно губу, собрала у переносицы брови, качала усердно головой.
– Я в техникуме училась, но закончить его война не дала. Видела раза два Клаву Пинину, ты же её помнишь – деда у неё арестовали. Муж в тюрьму попал за кражу или ограбление. Вот такие дела, а мать после отца заболела, не знаю, как она там? На заводе работала на станке по три смены кряду…
Тут подруг разняла женщина-полицайка, усмотрев в их оживлённой беседе нечто подозрительное, угрожающее немецкому порядку…
– Хотите в тюрьме посидеть? – сказала одна строгим тоном. – Быстро отседова, марш! – и она толкала Арину в спину, а Нину – другой рукой.
Потом невольниц вновь привезли на станцию, где Нина ещё раз увидела Арину, правда издали, которая было хотела помахать ей, но вспомнила – нельзя, ведь немцы сочтут, будто она кому-то сигналит, чем запросто могла поплатиться головой.
Вражеские автоматчики стояли с обеих сторон товарного поезда – почти через каждые три метра; надрывались в остервенелом лае служебные овчарки, где-то протяжно свистел паровоз, пахло перегоревшим каменным углём. Снегу на станции почти не было,
Девушки по двое таскали мешки в вагон по сходням, все испачканные мукой. Им теперь было известно, что эту муку отправляют в Германию. В другие вагоны военнопленные вносили ящики, заводили лошадей, вкатывали металлические и деревянные бочки…
Перед самым вечером вдруг завыла сирена, где-то бухали зенитки, строчили крупнокалиберные пулемёты; в небе ревели самолёты, раздавались сильные взрывы. На одном из путей вагон подбросило сильной взрывной волной, он перевернулся и тут же вспыхнул. Горели также цистерны, некоторые взрывались, поднимая в небо тучи копоти, и развевались, разлетаясь во все стороны, ошмётки пламени. Но рёв самолётов уже удалялся, уменьшался, и вскоре совсем всё разом стихло: установилась неправдоподобная тишина. Девушек вывели из укрытия, и они продолжали погрузку. Через два часа этот кошмар для них закончился. Затем их посадили в фургон и повезли в хутор. Голодные, холодные, когда городские улицы погрузились в непроглядную тьму, они впервые почувствовали, что такое война с её жестоким, звериным оскалом; трудно было смириться с тем, что немцы вывозили продовольствие, промышленные товары, отобранное у народа имущество, что нестерпимо больно задевало национальное самосознание. Словом, немцы цинично, нагло, на правах оккупантов грабили страну, пользуясь её временной слабостью. Было обидно до слёз, что даже налёт нашей авиации немцы отбили, отделавшись от него, как от комариного укуса.
…От комендатуры, где они отмечались каждый вечер, расходились по квартирам с такой неохотой, так как там их поджидала опасность насилия от полицаев. Они с тоской мечтали о доме, думали о родных, которые, казалось, отвернулись от них, как от прокажённых, что им будто было всё равно, на кого они работали. А тут валила с ног усталость настолько, что даже не думали о еде, скорее бы добраться до кровати.
Конец ознакомительного фрагмента.